Побег

«Извини, — она написала в ответ. — Плохая ночь».

А потом Вэл натянула одеяло на лицо и снова заснула.

У нее был целый выходной, но большую часть его она проспала. Спать означало подвергаться риску новых кошмаров, но, когда она бодрствовала, ее разум, казалось, все равно находился в постоянном состоянии воспоминаний. По крайней мере, когда она проснется, у нее будет несколько блаженных секунд, пока она не вспомнит, где она и даже кто она, прежде чем все это обрушится на нее с силой пушечного выстрела.

Лучшие ночи были, когда она вообще не видела снов.

Мередит и Джеки уже ушли, когда она вытащила свое тело из постели. Впервые за долгое время Вэл осталась одна в квартире. Она приняла долгий горячий душ, в котором отказала себе прошлой ночью, и заварила чай из чайника Джеки.

В квартире всегда было холодно. Вэл не поняла этого во время своей экскурсии, потому что на самом деле еще не похолодало. В Сан-Франциско никогда не шел снег, но ветер и туман создавали влажный, пронизывающий до костей холод, который, казалось, никогда не уходил, пока вода не прогревалась и летнее солнце не пробивалось сквозь облачный покров. Джеки смертельно боялась огня и не позволяла никому из них включать темпераментный старый обогреватель, поэтому в их квартире, оказавшейся в тени гораздо большего и более высокого здания, было постоянно холодно.

Вэл бросила тоскливый взгляд на обогреватель, натягивая халат поверх пижамы. Она подумывала о том, чтобы купить собственный обогреватель, но это было бы сложнее, чем мерзнуть. Ей придется пойти в магазин и притащить его домой, и одна мысль об этом изматывала ее. Плюс, Джеки, вероятно, будет жаловаться, и тогда Мередит примет ее сторону, и Вэл все равно не сможет им воспользоваться.

Вздохнув, она наполнила кружку чаем и вернулась в постель. Ее разум был слишком напряжен для сна, поэтому она некоторое время делала наброски в своем новом дневнике, наблюдая, как тени искривляются и удлиняются на полу гостиной через открытую дверь.

Бледно-желтый свет медленно темнел до насыщенного золотого, когда солнце садилось, хотя свет мог быть ледяным, если бы не тепло, которое он приносил. Вскоре руки Вэл начали сводить судороги, пальцы одеревенели, и она согрела их своей быстро остывающей кружкой чая вместе с разогретым в микроволновке тыквенным хлебом, который заставила себя съесть.

Один просроченный йогурт позже, и она почувствовала себя достаточно наглой, чтобы переключиться с чая на вино. На ее полке в кладовке стояла старая бутылка, собиравшая пыль. Она взяла ее с полки и включила какую-то мрачную музыку, чтобы соответствовать своему настроению. Бутылка открылась со слабым хлопком, и Вэл налила гранатовую жидкость в стакан под звуки затихших гитар.

Вино было похоже на жидкий огонь, стекающий по ее горлу. Вероятно, оно было дешевым, если она его купила, что, вероятно, и так и есть. Никто из тех, кто знал ее достаточно хорошо, чтобы подарить ей что-нибудь, никогда не доверил бы ей алкоголь. Она не была одной из тех счастливых, хихикающих пьяниц; вино делало ее угрюмой и вялой, но также снимало напряжение.

Вэл с некоторой горечью вспомнила, что Гэвин любил вино. Именно он познакомил ее с ним. Господи, подумала она, побледнев при воспоминании о том, каково вино было на вкус у него на языке. Впрочем, ничего из того, что он ей давал, никогда не имело такого вкуса. Некоторые назвали бы это пойлом. Сироп и кислота, как у лекарства от кашля и гниющие фрукты.

Бунтуя, она сделала большой глоток, от которого у нее перехватило дыхание. Хорошо. К черту Гэвина и его вино. К черту сдержанность.

К черту меня.

Рисунки становились жестокими из-за смены ее настроения. Вино превратилось в темную завесу, окутав ее мысли и эмоции ядовитой ненавистью к себе. Резкие штрихи тьмы, как тени в ее искусстве. Она узнала, что существует ниша чокнутых людей, желающих получить долбаное искусство. Если она слишком усердно думала о своих творениях, то начинала бояться осуждения. Единственный способ, который позволял рисовать, — это отпустить себя и упасть в бесконечное белое пространство, когда мысли в ее голове проявились в графите.

И что же она рисовала? Ее губы сжимались, когда она работала, тонкие пальцы двигались с уверенностью, которой ей самой не хватало. Ее работы были мрачными, эротическими, пересекающими грань между фантазией и эксплуатацией. У нее были поклонники, люди, которые заказывали и платили за то, что она рисовала. Некоторые из них, вероятно, трогали себя, глядя на ее работу, хотя при мысли об этом ей было так неловко, что ее тошнило.

Секс стал преобладающей темой во всем, что она рисовала, но ни одна из ее работ не была откровенной. Она воссоздавала его в образе аскета и кающегося грешника. Вот чем она отличалась от Гэвина и почему так сильно испугалась, когда мельком увидела его альбом для рисования. Плотские желания, которые он испытывал к ней, и его бесстыдство в выражении своей — она сглотнула — сексуальности, были больше, чем она оказалась готова вынести.