Побег через Атлантику

Возвращаясь к себе, Зимон был молчалив и как никогда озадачен. То, что с ним произошло совсем недавно на лодке Шеффера, одновременно напоминало и какой-то фарс, и недопонятый сюжет слишком серьёзной оперы. Актёры неплохи, но каждый тянет свою партию, невзирая на соседей, музыканты сами по себе, а ничего не понимающему зрителю остаётся лишь догадываться о туманном сюжете происходящего на сцене действа. Загадок больше, чем ответов. И главная из них – что делает на обычной лодке с заурядным экипажем командующий подводным флотом пусть уже и поверженной Германии? Что Гейнц ему хотел сказать? Кто такой король Викар? Шеффер явно не зря вспомнил о нём. А карта побережья Аргентины? При чём здесь эта, пусть и лояльная к немцам, но уж очень далёкая страна? Знать хотя бы один ответ, схватить за ниточку и размотать весь клубок. Но с какого конца начинать?

– Рикен, что ты знаешь о викингах? – стоя одной ногой на бочке с сельдью, Зимон задумчиво почесал подбородок, исподлобья глядя на боцмана.

– О викингах? Неплохие вояки были, герр командир.

– А что-нибудь слыхал об их короле Викаре?

– Нет.

– Вот и я – нет. Однако он хотел что-то этим сказать. Гейнц, Гейнц, ты слишком переоценил мои познания о древних скандинавах, – размышлял вслух Зимон. – Он говорил, что о Викаре рассказывал Мейендорф? Но чёрт меня побери, он столько всего рассказывал, если бы я мог вспомнить!

В этом направлении был бесповоротный тупик. Тогда Зимон снова подумал о Фридебурге. Адмирал откровенно не вписывался в картину под общим названием «Трудные будни серых волков Атлантики». Всё равно, что увидеть великого коллекционера титулов фельдмаршала Германа Геринга за штурвалом прорывающегося сквозь огонь зениток бомбардировщика. Но он был бы куда более потрясён, если бы знал, кто слушал их разговор у открытого люка отсека командирской каюты.

Глава десятая

Бывшего властителя Третьего рейха трудно было узнать. Две недели в море и ужасные условия жизни на лодке оставили на лице Адольфа Гитлера тяжёлые следы. Оно стало одутловатым, набрякшим, измученным. Исчезли знаменитые усики. Выбритый наголо череп исполосовали вздувшиеся вены. Фюрер тяжело переносил морскую болезнь, сырость и подолгу мучился, не вставая с койки. Он уже не был как прежде импульсивен, и всё чаще впадал в долгую депрессию. После покушения 20 июля он страдал от рецидивов контузии и быстро уставал. Теперь же Гитлер и вовсе редко вставал с матросской койки, задыхаясь без свежего воздуха и страдая желудком без привычной кулинарной диеты личного повара-диетолога Констанции Марциарли. При том знаменитом взрыве в бункере в июле сорок четвёртого Гитлера осыпало осколками дубового стола, защитившего его от взрывной волны. Всё тело было сплошь покрыто оспинами мелких ранок. Теперь же, казалось, зажившие раны неожиданно начали гноиться, доставляя непроходящую, изматывающую боль. В то же время он стал более терпимым к Еве. Её привычки, прежде его раздражавшие, такие как курение и чрезмерное использование косметики, сейчас казались недостойной внимания мелочью. Он был ей благодарен хотя бы за то, что она отказалась от привычки загорать без купальника, если выпадала редкая возможность выйти на палубу под тёплые лучи солнца. Засыпая и просыпаясь, фюрер видел перед собой портрет размером сорок на двадцать восемь сантиметров Фридриха Великого, кисти Антона Графа, сопровождавшего его повсюду и сейчас висевшего над ужасно узкой и жёсткой койкой. В нём он пытался черпать силы, но делать это получалось всё сложнее и сложнее. Иногда Гитлер вскакивал, и как двадцать лет назад, когда сидел в одиночной камере, замирал перед зеркалом и, сжав кулаки, начинал повторять: «Всё зависит только от меня! Пока я жив, я буду думать только о победе! Я уничтожу всех, кто против меня! История будет добра ко мне, ибо я сам намерен её писать!» Но если в те неспокойные дни подобная медитация его возбуждала, заставляя беспокойно метаться по камере из угла в угол, то сейчас лишь отбирала силы. Повторив как мантру старые заклинания, фюрер, тяжело дыша, падал на руки Еве и забывался беспокойным сном.