Побег через Атлантику

U-396 приближалась к экватору. Давно остался позади Канарский архипелаг, грядой облаков исчезли за горизонтом острова Зелёного мыса, и сейчас впереди простирался лишь огромный океан. Сюда не долетали самолёты, здесь не проходили корабли. Их отмеченные на карте штрихпунктирные линии трасс пролегали значительно южнее. Зато вода кишела акулами и дельфинами. Экипаж приноровился ловить простынями перелетающих через лодку летучих рыб, и меню кока Мартина теперь сплошь состояло из названий громких аристократических блюд. Он вывешивал лист своей стряпни в проходе рядом с камбузом, и каждый, проходя и читая, мог представить себя не меньше, чем графом или, по крайней мере, бароном – уха по-дрезденски с ароматными крылышками, рыбное филе в соусе из сливочного масла, гравлакс в укропной подливке с соком лимона, тартар из королевского тунца. Хотя в сущности всё это было вариациями на тему – какая часть тела всё той же летучей рыбы оказалась в тарелке, но на экипаж такой подход имел благотворное влияние. После стольких месяцев изматывающего плавания, измождённые, обросшие лохматыми бородами, серые, с зеленоватым оттенком лица вдруг порозовели, запавшие глаза с чёрными кругами засветились, в них появилась жизнь. Большую часть времени экипаж проводил на внешней палубе, и свежий морской воздух с хорошим питанием сделали своё дело. Тропическое солнце высушило все деревянные части, а прикасаться к железу в разгар солнцестояния стало опасно, и моряки лежали на палубе строгими рядами, как тюлени на узкой линии каменного пляжа. В зловонные и влажные отсеки лодки спускались лишь на время вахты. И хуже всего приходилось механикам. Машинное отделение давно превратилось в раскалённый ад, и даже ночью, когда исчезало тропическое солнце, температура не понижалась ни на один градус. Люди купались в собственном поту и масле, считая минуты до конца вахты, чтобы срочно вылезти наружу. На палубе всегда держали шланг, и, к огромной радости выбравшихся из недр отсеков, их тут же поливали забортной водой. Целыми днями матросы лежали на палубе, и вскоре серые лица покрылись загаром. Как по волшебству зажили сыпь и нарывы. Всё чаще слышались шутки и смех. Иногда делали остановку и устраивали купание в чём мать родила. Стирали морской водой одежду, бросая на верёвке в бурный кильватерный след, и никакая стиральная машина не справилась бы лучше. Пользуясь тем, что уже несколько дней был штиль, на ночь укладывались на одеялах и подушках на палубе, здесь же и ели. Существование и быт экипажа неожиданно заиграли яркими красками, и это сыграло двоякую роль.

Прикрываясь от поднимающегося утреннего солнца самодельными тропическими панамами, Зимон с Мацудой наблюдали из рубки за этим праздником жизни с разными чувствами.

– Как думаете, многие из них сейчас размышляют о торпедных атаках или мечтают об удачных попаданиях? – спросил японец.

– Ни один, – уверенно заявил Зимон.

– Ни один, – согласился Мацуда, – и даже вы. А как же принцип – держать экипаж в железных рукавицах?

Зимон лениво потянулся.

– Даже железо, если не давать ему передышки, идёт трещинами. От небольшого отдыха моя репутация строгого командира не пострадает, а они приобретут человеческий вид.

– Понимаю. Не понимаю только, что вы будете делать с таким экипажем, если вдруг появится враг. Путь воина – это не радость жизни, а ожидание смерти. Всего лишь единственный уточняющий штрих, Хильмар-сан. Взгляните на нас – японцев. Почему-то у вас, европейцев, принято считать, что наши камикадзе перед последней атакой наслаждаются всеми радостями жизни. Пьют дорогие вина, купаются в женских ласках, едят блюда с императорского стола. Всё не так. Их существование делают изначально невыносимым. Ещё живых их убеждают, что они уже покойники. Отрезая путь назад, рассылают семьям письма памяти. Друзья их не замечают, сослуживцы сторонятся. Они превращаются в безликие тени, пока не исполнят свой долг и не станут героями. Всё, что им остаётся, – ритуальная чашка сакэ и возможность побыстрее закончить этот кошмар. И если даже самурайская стойкость лётчика-камикадзе не была достаточно закалённой, и в душе витал страх, то вскоре он будет мечтать поскорее оказаться в кабине самолёта.

– Не навоевался? – блаженно улыбнулся Зимон, подставляя пока ещё не обжигающему солнцу волосатые руки.

– Моя страна воюет, – напомнил японец. – Разве я могу думать о чём-то другом? Лишь об одном жалею – не успел получить немецкую лодку. Признаться, я потрясён вашими конструкторами. Наши лодки тоже хороши, но погрузиться на сто пятьдесят метров… нет, нам доступна лишь половина этой цифры. Что бы я мог сделать, будь у меня такая лодка!

– Это ещё что, – польщённо усмехнулся Зимон. – Фон Тизенхаузен из-за неисправности манометра погрузился на глубину двести шестьдесят шесть метров, даже не подозревая, что установил рекорд. Но рекорд продержался недолго. Вскоре его побила U-126.

– Меч должен рубить, а лодка – топить вражеские корабли. Тем более такая лодка, как ваша. Хильмар-сан, я не смею оспаривать ваше решение, но почему Аргентина?