Побеждая — оглянись

Много дней, много степей проскакал Сампса. Торопился песнопевец, коня загнал. И возле трупа коня лежа, землю пальцами царапал Сампса, пальцы в кровь изодрал, обломал ногти. Думу думал горькую. Горькие слёзы глотал. И, кроме горечи, ничего не надумал, и только горечь вкусил.

Волчий век! И вокруг песнопевца собрались волки. В стороне, голодные, повизгивали, стороною кружили, косили глаза. Близко не решались подойти, издали белые зубы скалили. Ждали: человек уйдёт, волчий пир настанет. Славно! Славно! Урчит утроба: «Пир!» Животы к хребту поджаты. Неуёмная, бежит слюна. Лапы от нетерпения дрожат. Вздымаются матёрые загривки.

— Псы!..

Волчья радость, волчья сыть! Ушёл человек. Нет ему житья. Не его век настал. Набросились на тёплый ещё труп коня, распороли брюхо, раскроили грудь, по частям на стороны растянули. До ночи пировали; подвигами друг перед другом похвалялись — клацали в сумерках мощными клыками... Сытому волку тёмный овраг всего милее. И, наевшись, до рассвета в овраге отлёживались. Сытому волку ночь — крыша. Сытому волку луна — песнь.

— Да ещё, слышишь, брат, сказывали люди, что век наш настал. Чем не жизнь? Чем не песнь? Чем не радость?.. Сытно отрыгнём, на луну повоем!.. Ах, развернись, волчье нутро, покрой безграничную землю. Что ни захватишь, всё твоё! Никто не оспорит, никто не скажет: «Верни!».

Ушёл человек, канул во тьме века волчьего, был унижен, был распят, уступил дорогу зверю достойному, зверю жестокому, зверю в шкуре серой да с клыками крепкими. Слаб человек, не о том думает, не тем занят. Брат на брата идёт, вместо того чтоб огни зажигать новые и новые дороги торить.

— Славно! Славно!

— Свети, луна, волчье солнышко! Песнь тебе споем, сыты, наконец. Морды лапами утрём, слизнем с губ жир да запоем. Ох, запоем! Подвиги восславим.

Торопился Сампса к антским просторам, запахи родных лесов уже различал, блеск антских шлемов с окраин Гетики видел.

Там, на краю леса, врыто в землю копьё. Там в годы лучшие сказал светлый Бож-князь: «От этого леса к Полуночи — моё!». Тогда ещё прятались волки, не плыли по морю, не плыли под облаками, в гнёздах птичьих не сидели, не пировали в палатах.

Сложил ли песнь о риксе?

И прислушался Сампса к песне у себя в груди. Что кантеле? Струнами мне — стебли ковыльные. Серебристы, нежны струны мои. Голос мой — голос ветра перелётного. Шаг усталый — слово. Боль и горечь — смысл. Так древний Вяйнямёйнен пел. От песен его вырастали леса, озёра множились, углублялись болота; от песен его усмирялись земные и небесные стихии. И Сампса сложил такую песнь. От неё, казалось, остановился в стороне Дани, от неё на землю дожди пролились, буйные ветры понеслись вспять. Привольная степь зазвенела струнами-ковылем. Шаги песнопевца сотрясали землю. От этих шагов разбегались дороги, на четыре стороны разбегались. Множились на дорогах, всё громче звучали шаги людей.

— Вечен! Вечен!.. — шаркали подошвы.

— Вечен человек! — стучали копыта коней.

Скрипели колёса, клубилась пыль. На четыре стороны! На весь Мидгард! От Ландии до Понт-моря затаились, стихли волки. Выронили кубки, уши прижали и поджали хвосты злобные псы-Норн. Песнь далеко лилась!

— Вечен! Вечен!.. — скрипели оси колёс.

Тряслись на ухабах возки. Люди понимали друг друга и говорили:

— Какова песнь! Добро-то вечно! Кто это сказал?

— А мы не ценим! — отвечали, сокрушались. — Каждый себе. И всякий за себя зубы скалит. Прежде чем руку подать, подумает плохо. Мимо истины идём!

— Век-то волчий!.. — неслось глухое из оврагов.

А люди шли. По всем дорогам шли, от Ландии до Понт-моря. Холодный равнодушный мир постепенно отогревался у них в душах.

Люди пели песнь Сампсы!

И все, кто меч держал, меч тот выронили. И поднять его не могли, пока песнь звучала, пока стоял в стороне полноводный Данн, пока звенели ковыльные стебли.

Славно! Славно!

САГА О КЁНИНГЕ АМАЛОВ

оклонились, доложили готы:

— Кёнинг! Мерлик-князь привёл Баламбера. К Палатам запомнил дорогу. Войска подходит — тьма! Не одолеть их нам, кёнинг.

Кровью налились глаза правителя готов:

— Что? Слабейшие! Взроптали не вовремя. Не сломлен ещё готский дух.

Ещё ниже поклонились готы:

— Что готский дух, кёнинг? Сметёт нас Баламбер, ибо мы — щепка под копытом его коня.

Кричал на свиту Германарих:

— Трусцой на запад?.. Морды отъели на долгих пирах. Посмотришь на вас и одним видом сыт. И это побратимы мои! Забыли железа запах, забыли запах крови и тяжесть кольчуг, забыли, как гордый клинок режет воздух и тешит воителя слух, забыли... Только и знаете, как блюда ловко делить, как за столами господскими выглядеть соколами — ими не будучи... В стремя, презренные! В стремя!

Проглотив обидные слова, пошли малые кёнинги, воины испытанные, по оставшимся вайхсам. И говорили там под каждой кровлей: «Хозяин! Седлай коня, возьми в Палатах меч! Собери сыновей своих. С Баламбером говорить будем. Тинг близится!» — «Вайан!» — тихо отвечали хозяева и с горечью глядели на своих подрастающих сыновей.