Побеждая — оглянись

Тать среди нарочитых был. Ими первыми принят, восславлен ими, из них же и опору себе возвёл. В кожи грубые одет — кожи, железом расшитые, сухожильной нитью стёганные. Шлем на голове дивный, шлем славный из черепа медвежьего, оклеенный толстым конским волосом, скреплённый железными скобами. Так и конь у Татя не из простых. Тяжёлый, широкогрудый, поступью твёрд. Копыто ставит, точно камнем в землю врастает, а ударит копытом — трава клонится-дрожит. По стати подобран тот конь.

Рядом Добуж-княжич, стремя в стремя с новым риксом. Одет легко, просто. И меч у княжича лёгок. Не покрыта голова, волосы длинны, откинуты назад. Сам спокоен и молчалив, предупредителен княжич. Вежлив с Татем, с нарочитыми прост; с чернью не высокомерен стал Добуж — серого щитоносца не столкнёт конём с тропы, даст дорогу. А всё же не любим княжич ни простым людом, ни нарочитой чадью. Не было у них веры и него, молчаливого, не высокомерного. Доводилось и другим знавать Добужа.

В весях частых, весях малых встречали их. Выходили на обочины люди-чернь, склонялись перед риксом ниц, на колени падали, загорелыми лбами касались росной травы:

— Тебе, князь, послушны. Страшимся, смиренные, гнева твоего. С коня сойди, Солнце, отведай хлебца нашего. Под чёрные кровли внеси свет.

Видел Тать, не узнавали его смерды. Да и как узнать, пряча в траве глаза, ту траву лбом приминая. И не прежний уже был Тать перед ними. Не от самых теперь глаз бородища растёт — подрезана искусным челядином-брадобреем, щёки оголены, усы прорежены, открыты губы. Расчёсаны волосы, у висков — в косицы заплетены. Только брови, как раньше, изогнуты; гонимые мыслью, друг к другу часто бегут. Редко спокойные: тогда высоко к вискам разлетаются. Ещё знали смерды, что ноздри у Татя тонки и, чуткие, расширяются в гневе. Рука же, знали, тяжела до жути и шкура медвежья по плечу... А этот нарочит и пригляден. На коне сидит в дорогом седле, а росточка, как будто, поменьше Татева будет. И глядит добро, и слова тёплого не пожалеет сказать. И лоб его высокий умом светел. Тать же дик и безобразен был. А слышал ли кто такое, чтобы грязного смерда в князья жаловали? Схож, видно, только обликом с вольным Татем новый князь.

Затяжной дождь не в сравнение с быстрым, что налетит, нашумит и ручьями в реки сольётся. Затяжной крепче. Хоть и сыплет потихоньку, моросит, но землю основательно вымачивает, глубоко. Ручьями не журчит, тяжёлыми каплями по камню не стучит, лишь шелестит чуть слышно по листве и мокрым сучкам; для грибницы же он — как елей целебный.

Скользили лошади копытами по тропе, иные падали, опрокидывая всадников в грязь, ржали в озлоблении, грызли удила. Пешие кольчужники теперь шли медленно, прикрывались плащами. Потемнели их доспехи, лёгкий пар поднимался от тел. Забрызганы были грязью сапоги.

Княжич на Татя взглянул:

— Что не весел? Слякоть эта только на руку нам, с ней можно скрытней наше дело сделать. И ночь для того, и ненастье также.

— Не о том я, — ответил Тать. — Не узнают меня, видишь, простолюдины. А и не всматриваются даже, тычутся лбами в песок и лопочут своё.

— И не признают — так что? Зачем тебе? Им все одинаковы риксы. Что Келагаст, что Тать, что Бож будет. У всякого смерда своя забота: как прокормиться сытней, как одеться теплей, как мудрей обмануть нарочитых в полюдье да меньше с дыма дать. Как прожить?

Покачал головой Тать:

— Будто сам я на земле не жил, будто сам за плугом не ходил... Разве хлеба кусок, разве похлёбка с отрубями главное для меня? Прежде всего дай покой мне — так я мыслю. Дай знание человеку, что над ним сила стоит, и следит та сила за его покоем. Знание о том, кто рядом стоит, на кого положиться можно, а кого следует сторониться. Чтобы рикс глазастый был да видел, что нужно людям, чтоб и суд над ними вершил, и хранил жизнь их. Мирно жить и зверь не может, а человек — он из всех самый зубастый. И чужие грызутся, а родичи ещё пуще тех. И князья, и простолюдины равных себе из-за немногого жизни лишают: из зависти, жажды первенства. Редкие уходят от этого. И их, разумных, за блаженных почитают...

Не ответил на сказанное княжич. Замечали, он теперь часто так: замолчит, отвернётся, задумается, — словно потерялся и нет его здесь. Не разберёшь: слышит ли, видит ли?

— Потаённый ты, Добуж. И сразу тебя не понять, ускользнёшь. Думал, ты первый на меня с клинком бросишься, помнил насмешки твои. Ан нет! Перстов лишился за меня. Для меня ли?

С вежливым кивком ответил княжич:

— Иной раз лучше рядом быть, нежели впереди. На первую голову — первый меч. Моя же шея послабее твоей будет.

— Лесть тебе не к лицу.

— То не лесть. Всякий скажет, что для тебя ещё Келагастом уготована власть, по тебе воля над риксами. А я, рядом стоя, помогу. Да живей останусь. Где споткнёшься, Тать, укажу.