Побеждая — оглянись

Подобно человеку, рыдал побеждённый Огнянин. Серые сумерки уже сменились ночью, а зверь всё находил в себе сил: то ползал по кругу, то бился в судорогах и тоской-плачем оглашал болота. По вот затихло, распласталось по земле его обескровленное тело. Не вздымались уже бока, обмякли лапы.

Тогда поднялся над поверженным вольный Тать. Поднялся и тут же возле него рухнул. Не держали ноги; будто огнём, пекло в груди. Припухли, покраснели на теле царапины, голова кружилась, слепли глаза. Шумело в ушах, словно бесчисленные крылья хлопали под ветром, крылья птиц и птенцов, слетевшихся отовсюду на долгожданный праздник. Руки занемели и, казалось, налились теплом — это касались рук Татевых горячими губами все, живущие по лесам: и медведи, и олени, и гордые лоси, тучные изюбры, лисы и бобры. Все пришли, проторив сюда новые тропы. Все поклонились герою...

Усмехнулся Тать своим мыслям, своим видениям. Знал, что ничего этого не было. И никогда не будет, чтобы столько слетелось птиц, чтобы столько сошлось зверья.

Встал. Выдернул меч из чрева Огнянина, подвёл остриё под костяные пластины с шипами, оголил шею чудища. И тогда последним ударом срубил громадную голову. Навеки отделил друг от друга позвонки змея. Так был убит последний из рода Огневержцев. Так над бездыханным телом злонравного отпрыска вознеслись широкие плечи человека. Так родилось новое предание: правда-сказ о вольном Тате. Слава ему!

Не сумел поднять Тать отсечённой головы. Так тяжела была, что даже ему не по силам. Острый клинок о траву не отёр, вложил в ножны. И, на меч опираясь, хромая и падая, то хмурясь, то смеясь в ночном одиночестве, брёл человек ко граду Веселинову. Славный и победоносный, но ослабший от кровоточащих ран, мучимый змеевым ядом, чтоб не потерять сознание, до крови кусал себе ладони.

И вместе с ним шли тени людей. Они спотыкались, когда спотыкался Тать, они падали, если падал он. А когда тени поднимались, Тать узнавал их, говорил им:

— И всё же я отсёк ему голову! Слышишь, Бож? И совсем не Келагастов ты. Я вырастил тебя... Стой, не уходи! Я скажу тебе, что ты слишком добр для этой жизни. Стой, не покидай меня, когда я слаб. Ты слышишь, как я смеюсь? Я смеюсь над ними! Ты удивляешься, ты молчишь. Не молчи! Ты тоже редко смеёшься, ты понимаешь. В такие лихие времена человек не может смеяться. Прогони их!.. Видишь? Там за деревом спрятались Добуж и Хадгар-свей. У княжича пальцы отросли, а у конунга морда волчья. Он умел добиваться своего, но разум подвёл, оволчился. А там, за кустом, слышу: плачет Любомир. Или он пьян? Или с девами смеётся, куражится?.. Нет, это твой Сампса песнь поёт. Он сложил её. Любит тебя, как брата. Я уже слышу ту песнь. Она о вечном человеке и вечном добре. Она везде: и в шарканье подошв, и в стуке копыт, и в скрипе колёс. Какова песнь! Слышишь ли?

Опять споткнулся, упал. И упали рядом тени. Но поднялся Тать, дальше шёл, хватаясь руками за стволы деревьев.

— Гони всех, сын! Не желаю, чтоб они видели меня слабым. Позови лишь Дейну Лебедь. Она исцелит, я знаю. Моя Лебедь!.. Ты слышишь, Дейна? Я смеюсь для тебя. И давай посмеёмся над ними вместе. Посмеёмся в чистоте нашей... — Тать всмотрелся во тьму впереди. — А это кто вдоль стены крадётся? Я узнал Келагаста. Он весь в пороках, он жесток!

Плохо видели глаза. Представлялось, что вокруг не ночь чёрная, а ясный слепящий день. И очертания деревьев были серебряными, тени же людей — белёсыми, призрачными.

Хватался за ветви Тать, а они не выдерживали его веса, трещали и обламывались. Ослабшие ноги вязли в густом мху. Ладони царапались об иглы и сучья. Мучили внезапные приступы удушья. Оттого хотелось разорвать грудь, дать свободу сердцу, которое стало вдруг таким огромным. Оно выросло и металось теперь в тесноте оставшихся прежними рёбер.

И видел Тать, как растаяли один за другим белёсые призраки, а прозревшие вдруг глаза смотрели в такой пустой лес, что казалось, здесь только что прошла Женщина в белом и прошептала: «Быть одиночеству!». И листве, и стволам, и мшистым пням сказала: «Быть смерти! Я накину белое покрывало на плечи ему. А ты, Лес, пуст будешь. Ты не существуешь для него более. Потому что тот до конца одинок, кто стоит на грани смерти. Всё окружающее для него ничто!..».

Не поверил Тать этим словам последнего призрака. И глазам своим не поверил, увидев Дейну во всей её красоте. Не могла она быть здесь.

Но прекрасная Лебедь была, не исчезала. Она сидела верхом на громадном волке и белыми руками держалась за змей-удила — волком тем правила. Размашистым бегом не скакал по земле, а плыл над землёю дивный волк. Серая морда его была настолько красива, насколько возможна волчья красота. Но виделось у него во взгляде равнодушие ко всему, кроме блага наездницы-валькирии.