Почём грамм счастья?

Вы себе и представить не можете, сколько вокруг ходит колоритных личностей, которые так и просятся на бумагу! Что же касается сюжетов моих достославных рассказов, то должна повиниться: я изымаю их у ничего не подозревающих мирных граждан. Причём, отъём или увод сюжета варьирует в зависимости от обстоятельств. Хотя принцип общий: я аккуратно расставляю сети в гостиной, готовлю наживку и жду.

Жертвы приходят сами. И сами рассказывают историю своей жизни… Единственно, чего они не делают – это преображение болтовни в литературное произведение. Это делаю я. И чаще всего – без их на то позволения. Часто они даже не ведают, что попали в мои рассказы. Если же вы узнаете там себя или соседа, не говорите об этом никому!!!

Зачем из милейшего литературного персонажа делать обычного человека? Помните: всё, что секретно, – прекрасно. Всё, что явно – серо, скучно, прозаично.

Что же касается жанра, то хотя я и описываю в большинстве случаев человеческую трагедию и хотелось бы поговорить обо всём серьёзно, но я всё–таки понимаю, что люди устали от серьёзного. Поэтому я обратилась к юмору. Ведь благодаря подобному приёму события умаляются. Как будто, смотришь на них в перевёрнутую подзорную трубу. Юмор – это своеобразная защита от трудностей и даже наступление на оные. Но, избрав комедию, я почему–то, всё время сбиваюсь на трагедию.

Может, правы мужчины доказывая, что юмор – дело мужское? Хотя, следуя мужской логике, они (то есть мужчины) первенствуют везде: и в героическом эпосе, и в драме, и в трагедии. Ну да Бог с ними, пусть себе на здоровье первенствуют!

Изумительно чувствовать, как мысль, дремавшая в тебе с незапамятных времён, преобразуется в лёгкую, полную смысла фразу. И труднее всего на свете – добиться, чтобы фраза, написанная на бумаге, точно отразила бы твои мысли.

Ибо самое страшное для писателя – это быть ведомым словами. Ну, а самое приятное – знать, что именно ты ведёшь их вслед за своей мыслью. Как по твоей воле они образуют живые картины и образы. Как ты заставляешь читателя видеть то, что видели твои глаза, чувствовать то, что перечувствовало твоё сердце и, наконец, задуматься над тем, что передумал твой мозг.

И даже если он, читатель, не может согласиться с тобой, то может, по крайней мере, принять во внимание твои размышления. Ибо они есть результат всей жизни твоей. Человек, конечно, не в силах всего пересказать, всё поставить на свои места. Не насытиться око зрением, не наполнится ухо услышанным. Экклезиаст, например, даже считал, что «нет памяти о прежнем и о будущем, и не останется памяти у тех, которые будут жить после нас».

Ну а для меня это значит, что каждому мыслящему человеку следует задать себе все вопросы заново. Так, как этого велит его совесть. И пусть делается, всё что делалось. И пусть не будет ничего нового под солнцем. Надо помнить главное: путь род проходит, и род приходит, зато Земля пребывает вовеки.

Говорят, чудес на свете не бывает… Говорят. Хотя, лично я, с этим утверждением не согласна. Чудеса ходят рядом с нами. И это такая магия – творить миры, в которых гремят войны, бурлят потопы. Люди в этих мирах женятся, разводятся и снова сходятся по одному вашему повелению. Здорово, когда в этом мире вы можете все. Здесь вы – бог.

Портрет художника в натуральную величину

Бесшумно двигаясь, вошла ночная нянечка со стопкой чистого белья. И тут же с покорной ожесточённостью принялась подкладывать судна, сдирать прокладки, подмывать голые попки. Запахло прелостью, болезнью и ещё чем–то отвратным. Но нянечка бесстрастно приподнимала одеяла, открывая взгляду убогую больную наготу. Многие уже привыкли к этой процедуре. Некоторые ещё стеснялись и отводили глаза в сторону.

– Ишь ты, застыдился, маменькин сынок! – время от времени бормотала сквозь зубы Ленка, удивляясь своей злобе.

«Нервы совсем сдали», – подумала она, и стало жаль себя до невозможности.

Алексис проснулся, едва одеяло слетело с его ног. Хотелось спать. Бледный свет рождающегося дня, проникающий через огромные незашторенные окна, вызывал омерзение. Рук нянечки он практически не чувствовал. Нижняя часть тела была парализована. Ленка ловко повернула его к стене. Ему было стыдно.

«Как мешок с тряпьём», – думал он, пока Ленка подкладывала под него судно. Несмотря на то, что Алексис сдерживался много часов, он никак не мог опустошить кишечник и всё время косился на няню.

– Деликатный какой! – проворчала Ленка, кокетливо поправляя копну, сгоревших под перекисью водорода, волос. Печальному и трагичному Алексису она симпатизировала особенно. – Тужься! Ну, тужься же!

Алексис густо покраснел. «Как барышня!» – с нежностью подумала Ленка.

– Леночка, отойдите, пожалуйста! – попросил он. – Мне же неудобно.

«Ишь ты, Леночкой зовёт! Все всю жизнь Ленкой кличут, как собаку какую. А он – Леночка!»