Почём грамм счастья?

Алексис уставился на крашенную блестящей белой краской стену и тужился. «Тужься, милый!» – шептала Ленка. И он покорно тужился. Вдруг он охнул, замер на секунду, пытаясь удостовериться в своих чувствах. В глубине повязок что–то тёплое обильно разливалось…

Двери были открыты настежь, и в дверном проёме виднелись две фигуры в белом. Ленка стояла к ним лицом и что–то шипела. Первый солнечный луч задрожал на её спине. Алексис прищурился. Глазам было больно. Одуряющая слабость разлилась по телу. Он слышал слова, но их значение уплывало в серый, хлопьями, туман.

– Где родственники? – строго вопрошал высокий в белом халате столбом. – Кто даст согласие на операцию?

– Родственники в Афинах…,– сбивчиво, глотая слова, докладывала Ленка, – жена ушла к другому… Яд… Найден в бессознательном состоянии…

– Знать ничего не знаю! Жену достать из–под земли! Больного готовить к операции! На мой страх и риск.

Но тут комната поплыла перед взором Алексиса. И как раз перед тем, как уплыть совершенно, до его сознания внезапно дошло, что больным, которого требовали готовить к операции, был он – Алексис Кастелланос, а жена, которую пытались достать из–под земли, была его женой – Эммой Шварц.

Он увидел тени, двигающиеся на него. Видел своё тело, плывущее в холодной лодке. Свои вывернутые ноги. Недвижные руки. Чьи–то серые лица над собой. Слышал подбадривающие его слова Ленки. Но он не в силах был реагировать. И его мало интересовали серые руки, держащие над его головой флакон с физиологическим раствором, холодная тележка, скользящая по мрамору пола, да и само его тело – недвижное и закоченевшее.

Он уже плыл в ледяное Ничто. А там, в этом бесцветном холоде, стояла Эмма. Угловатость её фигуры особенно резко выделялась на льду. Её щеки были бескровны. Её глаза – безжизненны. Она слушала его рассужденья и молчала. Алексису казалось, что мысли исчезают в её голове, разлагаются на нейтроны.

– Значит, ты отказался от премии, – наконец–то подвела она итог, и тон её был обвиняющим.

– Отказался, – подтвердил он.

– Но ведь…, – снова зазвенел её голос, – ты только что говорил, что эта премия – самая высокая честь, которая когда–либо была оказана тебе. Что жизнь – это война умов, что каждый пытается её выиграть… Ты ведь говорил это?

Она показалась Алексису особенно беспомощной в этой своей неудачной попытке понять его. И тогда он даже подумал: не холод ли всему виной? Не от того ли, что слова его замерзают на полпути к ней, превращаясь в сосульки?

– Да, я говорил, – мягко подтвердил Алексис. – Но ты пойми: не все принимают участие в этой войне. Некоторые просто наблюдают её со стороны.

– Я думала, что ты – человек умный!

– А я – неумный?! В чём, собственно, разница? Мы все делаем одно и то же – умные и не очень – работаем, платим налоги, проливаем кровь. Глупый – потому, что боится наказания. Умный – потому, что верит в высшее предназначение разума.

– И ты отказываешься от премии только потому, что веришь в это самое высшее предназначение?

Боже, как холодно! Почему так холодно?! Алексиса не оставляла мысль, что однажды этот разговор уже происходил. И, вероятно, от этого наполнялись тяжёлой и безысходной болью руки и ноги.

– Всё ты неправильно поняла! – захотелось ему закричать, но из горла выходил всё тот же, холодный, бесцветный звон. – Всю жизнь я пытался не вмешиваться в политику. Считал, что у каждого есть свой, определённый путь в жизни. У политиков – принимать решения. А у меня – рисовать.

– Так было до вчерашнего дня, вероятно, – язвительно заметила она.

– Это решение пришло ко мне не вчера, – возразил он, не замечая этой её язвительности.

Ну почему, почему его не оставляет мысль, что всё это уже было? И этот напрасный разговор. И эта невыносимая боль. И даже этот холод…

Да, да и этот бесцветный холод тоже был. А главное, главное было и это его решение: отказаться от премии. Конечно же, он не верил в успех своей затеи. Он знал – правда никому не нужна, справедливость никогда не выигрывает в этом мире.

Но впервые в жизни он был уверен, что ничтожно мало только рисовать, что надо сделать ещё что–то. Что–то очень важное. Сказать своё слово, например. А тут как раз американцы стали бомбить Афганистан, как они уже до этого бомбили Кувейт и Югославию. И Алексис вспомнил годы войны во Вьетнаме.

Тогда демонстрации протеста прокатились по всему миру. Так почему же сегодня все молчат? И именно это их сегодняшнее молчаливое сообщничество оскорбляло Алексиса почти так же, как оскорбляло его воспоминание о своём собственном молчании. Тогда он считал (вероятно, по иронии судьбы!) что самое важное в его жизни – это творить. И ничто, ничто не должно отвлекать его от этого. И вот сегодня ему стыдно за эти свои мысли.

– Теперь ты понимаешь, что я просто обязан показать тем, кто ведёт эту скандальную войну, что я против? – И Алексис с ожиданием заглянул жене в глаза. На секунду ему даже показалось, что она поняла.