Почему так важен Оруэлл

(Пара слов по поводу фикуса. Это любимое квартирными хозяйками и доживающими свой век респектабельными господами комнатное растение сегодня настолько вышло из моды, что внимание к нему Оруэлла кажется чем-то устаревшим, если не архаичным. Фикус возникает снова и снова, не только в одноименном романе, но и в «Дочери священника», где бывший священник среди изгоев Трафальгарской площади поет на мотив «Германия превыше всего»: «Славься, славься, фикус в кадке». Также мы находим его в «Днях в Бирме», где Флори, искавший в джунглях мира и природной естественности, попал в какой-то тупик, где «путь был перекрыт огромными безобразными растениями, похожими на чудовищно увеличенные фикусы». Изначально идея возвести фикус в фетиш была взята Оруэллом из известного пролетарского романа Роберта Тресселла «Филантропы в рваных штанах»: в нем старый плотник вынужден заложить все свое имущество, однако до последнего держится за куст в горшке как за идиотский символ своего статуса. Я предполагаю следующее: для Оруэлла это выкорчеванное и пересаженное в горшок растение было тем, что изменило свои естественные, природные свойства, псевдо- или китчевой версией растительной имитации зелени для оторванных от своих корней мещан. Любил же и уважал он, одним словом, только настоящее.)

Сейчас мы гораздо лучше понимаем свое отношение к естественному устройству планеты и нашу зависимость от него. Варварское уничтожение тропических лесов, нездоровая эксплуатация животных на фермах, что оказывает разлагающее влияние на людей, — вопросы, находящиеся в центре сегодняшнего, а не вчерашнего дня. Молчанием окутана проблема расшифровки человеческого генома, благодаря которому подтверждается то, что и так было очевидно довольно давно, — наше родство со своими собратьями из мира животных и другими видами. С точки зрения науки чувство меры, присущее Оруэллу во всем, что касалось природы, не было чем-то специфически английским. Здесь можно говорить скорее об отражении присутствовавшего во всех его работах универсального гуманизма.

В качестве основы английскости часто предлагаются английская история и литература во всей их традиционности и непрерывности. Однако к концепции, представляющей историю Англии как пышную процессию монархов и перечень громких побед, Оруэлл не испытывал ничего, кроме презрения. Он никогда не упускал возможности, будь то роман или публицистика, высмеять историческую школу в духе «1066 и все такое прочее»[64]. Кажется, ему было приятно узнать, что Джерард Уинстенли, знаменитый «Диггер», памфлетист семнадцатого столетия, происходил из Уигана. Приводя подробную цитату блестящего отрывка из обличительной речи Уинстенли, направленной против нормандского ига, он написал в конце следующее:

«О ослепшая, сонная Англия, что спит и храпит на ложе корысти, проснись, проснись! Враг навис за спиной, он готов карабкаться на стены, готов проникнуть в твои владения, остерегись же!»

Если бы только наши троцкисты и анархисты — по существу говорящие то же самое — могли писать прозу такого же уровня!

В этом плане Оруэлл был «англичанином» в том же смысле, что и Томас Гейнсборо с Томасом Пейном: их идеи также были предназначены для всеобщего потребления. Любимой цитатой, подтверждающей его правоту, была строчка из Мильтона: «По известным законам старинной свободы» — английской традиции, которую необходимо отстаивать перед британскими властями снова и снова.

Это правда, что перед самым концом его чувства к осквернению природы и загрязнению языка вылились в более «традиционную» форму. Уинстон Смит, ожидающий своей судьбы в ужасной камере министерства правды, случайно встречает Амплфорта, бесстрастного специалиста, чьей работой было переписывать английскую литературу ближе к пожеланиям Партии. В чем же мог согрешить столь прилежный литературный поденщик?

«Неосторожность с моей стороны — это несомненно. Мы готовили каноническое издание стихов Киплинга. Я оставил в конце строки слово „молитва“. Ничего не мог сделать! — сказал он почти с негодованием и поднял глаза на Уинстона. — Невозможно было изменить строку. Рифмовалось с „битвой“. Вам известно, что с „битвой“ рифмуется всего три слова? Ломал голову несколько дней. Не было другой рифмы»[65].

Эта сцена с Киплингом, разворачивающаяся в самой утробе министерства любви, сменяет сон и сменяется сном, вновь и вновь возвращающимся к Уинстону. Во сне он видит прекрасные ландшафты, которые называет про себя «Золотой страной».

«Это был старый, выщипанный кроликами луг, по нему бежала тропинка, там и сям виднелись кротовые кочки. На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки вязов, вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась, как волосы женщины. А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под ветвями в заводях ходила плотва».