Почта с восточного побережья

В сны свои, как и в расчеты, домашних Арсений Егорыч не посвящал, но дома и без того поняли, что отношение его к обер-лейтенанту теплеет, значит, повышается немец в цене. Енька насчет гостюшка ехидничать перестала, Полина перекладывала немецкий на наш, и только Филька на немца поглядывал, как жеребец на волка.

Ёкиш вел себя смирно, аккуратно, однако вот что постепенно стало смущать Арсения Егорыча: по мере того как приходил офицер в себя, начал он искоса поглядывать на Полину, заговаривать с ней, да все не по-русски, и Арсений Егорыч вспомнил изреченное от Матфея: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…»

Арсений Егорыч вынужден был напомнить Полине о погибшем на фронте муже и прорубью пригрозил, на что Полина вспыхнула невиданно, кинулась царапаться, и, прежде чем она убежала, по обыкновению, доревывать на чердак, Арсению Егорычу пришлось приложить немало трудов, чтобы ее утихомирить…

К банному полдню установилось полнейшее вёдро: ни ветерка, дым из трубы стал прямо, будто это был не дым, а луч света, морозец усилился ровно настолько, чтобы лишь румянить лицо, и заблистали окрест непорочные снега. С помощью Арсения Егорыча Герхард Иоккиш впервые выбрался на улицу, долго стоял у порога, жмурясь, и желтая поросль на его щеках светилась как цыплячий пушок.

Жмурился Герхард не только от солнца: дивный заснеженный лес на том берегу Ольхуши, позолоченные стволы сосен, источавшие физически ощутимую добротность, лесистая невозделанная даль и воздух, чистый, как молоко деревенской кормилицы, привели Герхарда в трепет. «О, рождество в России, — думал он, — мой бог, это восхитительно!.. Очень скоро здесь будет стоять кирпичный домик, я выйду к моим мекленбургским егерям, и этот старик будет готовить кибитку для зимней охоты в чаще…» Когда Герхард разожмурился, Арсений Егорыч увидел в его голубых глазах восторженные слезы.

— O, Christfest in Russland! — сказал Герхард. — Es ist hübsch![3] Сегодня будет вайннахт, мой мюллер, Езус Кристус идет для нас.

И Герхард, к несказанному удивлению Арсения Егорыча, тоненьким голосом спел два лада какой-то церковной песенки, настолько жалобной, что у Арсения Егорыча защипало в носу. Офицер, а как господа чтит!

— Так и есть, господин Ёкиш, Новый год катит. А там и рождество православное…

— Это есть карош, майн мюллер. Ты ест сегодня Филка нах Небылитси? Герр старост? Мой надо Берлин, мой папа вартен, ждат. Потом ты ест много деньги, майн мюллер!

Герхард потрепал бородку Арсения Егорыча, но Арсений Егорыч уже справился с рождественским наваждением.

— Сегодня никак нельзя, господин Ёкиш. Баня.

— Банья? Сауна? Мне ест аух?

— Непременно, господин Ёкиш. Завтра спозаранку побежит Филюшка в Небылицы. А там и твои за тобой прикатят, господин Ёкиш.

— Гут, майн мюллер. Давай-давай сауна!

План помывки Арсений Егорыч разработал еще с утра. Первым, как непривычный к русскому жару, должен был идти офицер. Спинку потереть гостю выделялась, по стародавнему обычаю, Енька. Филька должен был мыться следом за матерью, и напоследок в нагретую баньку париться шел сам Арсений Егорыч с Полиной, чтобы на полке не торопиться да чтобы с полка через немногое время — в постель.

Арсений Егорыч втолковал Ёкишу, что прислуживать ему в бане будет Енька. Обер-лейтенант не удивился и кобениться не стал, только порозовел по-поросячьи и выговорил, поглаживая Арсения Егорыча по малахаю, длинную немецкую фразу, из которой Арсений Егорыч с удовольствием разобрал несколько раз повторившееся ласковое словосочетание: алте шпицбубе[4], нечто вроде: ах ты, шпец будешь. И то ладно.

— Пойдем-кось в избу, господин Ёкиш, собираться пора.

Енька противиться поручению тоже не стала, сама выбрала на сеновале веник, в сундуке выкопала драный, однако чистый, шерстяной носок, примерила на ладонь.

— Ты че? — присмотрелся к ней Арсений Егорыч. — Мочала тебе нет?

— Сам озаботил, батюшко, а я-то уж знаю, как господ мыть.

— Изучала где ни то? Гляди, тебе виднее. Надо, чтобы их благородие доволен остался. Гляди…

— Погляжу, постараюсь, батюшко.

— То-то, — еще раз наставил ее Арсений Егорыч, — дело серьезное.

Отмерив и отрезав суровой ниткой кусочек праздничного мыла, заполдень спровадил их Арсений Егорыч в баньку, а сам у окна начал обмозговывать перекройку жандармской шинели Полине на пальто. Покрутил шинель так и этак, но дело что-то не шло, потому что Полина предстоящей обновой не заинтересовалась, ушла скучная в спальню, в запечье, Филька больше пуговицы разглядывал, чем шов держал, и пороть одной рукой надоело. Золингеновское лезвие, когда-то подаренное ему Павлом Александровичем Рогачевым, Арсений Егорыч берег, использовал лишь для послебанного бритья, а такие работы, как вот порка, производил наточенным сапожным ножом. Получалось не хуже. А тут, когда заехал он из-за Филькиной невнимательности на сторону, захрустела цельная ткань, Арсений Егорыч решил, что праздник нынче должен быть полным, хряснул Фильку для порядку по шее, велел прибрать шинель и пошел к Полине.