Почти касаясь

Я сжала руку в кулак и села, потом взяла протянутую мне сестрой в свитере библиотечную карту и начала выписывать книги. Когда я протянула карту и книги обратно и они наконец ушли, я сделала глубокий вдох чистого воздуха и посмотрела на пустой экран компьютера, пытаясь разогнать туман жалости к себе, который не развеивался с похода в кино.

Мои уши разорвал высокий крик, донесшийся со стороны детского отдела. Маленькая девочка, на голове которой были заплетены аккуратные косички с бусинками, сидела на полу, ревела и держалась за коленку. «Бо-бо, бо-бо!» – говорила она на своем детском языке.

– Тише, тише. – К ней наклонилась ее мама. – Я же говорила тебе не бегать тут. Вставай, солнышко, все будет в порядке.

Девочка начала плакать пуще прежнего.

Пытаясь использовать другой прием, женщина сложилась, как аккордеон, пока ее глаза не оказались на одном уровне с глазами дочери.

– Давай мама поцелует, – говорила она, нежно поднося ножку девочки к губам.

Девчушка всхлипнула, истерика прошла, она забралась к маме на ручки. Они слились вместе, как в детской игре – бумага накрывает камень.

Другие дети в отделе занимались своими делами, брали книги с полок. Роджер отвернулся к клавиатуре, забыв об этой паре, но я не могла отвести от них глаз. Это вопиющее неравнодушие. Почти физически ощутимая любовь матери, которая передается ребенку так же естественно, как река течет с гор.

Легкие сжались в груди, гигантский кулак вернулся напомнить о себе…

– Джубили?

Я посмотрела в оливковые глаза Эрика и попыталась понять, сколько он уже тут стоит.

– Ты в порядке? – спросил он, на лице озабоченность.

И при виде его, при теплых звуках его голоса у меня перед глазами все поплыло. И я поняла, что нет, я не в порядке. Совсем не в порядке.

– У меня мама умерла. – На слове «умерла» мой голос сорвался.

А потом я почувствовала, как мое лицо осело, как плохо слепленный песочный замок, и я начала рыдать.

Сидя на переднем сиденье машины Эрика, я громко сморкалась в платок, который он мне дал. Мы все еще были на парковке библиотеки, но я не помнила, как тут оказалась, кроме того, он сказал, что пришел, чтобы отвезти меня домой, и меня так ошарашила эта неожиданная доброта, что я разревелась пуще прежнего, так что Луиза услышала и вышла из комнаты отдыха. Думаю, они переглянулись, а потом кто-то протянул мне пальто и сумку, и я вышла за Эриком, толком не видя его сквозь слезы. Он ничего не говорил, кажется, уже вечность, пока я шмыгала, всхлипывала и подвывала. Когда я наконец успокоилась, вытерла нос и несколько раз глубоко вдохнула, плечи затряслись. И только тогда я поняла, какое зрелище я сейчас из себя представляла.

Я смотрела на него, сидящего на водительском сиденье, пальцы левой руки сжимали и разжимали руль, правая рука лежала на бедре. Я еще раз вздохнула.

– Прости… за… все… это. – Голос еще дрожал.

Он повернулся ко мне:

– Нет, все в порядке. Соболезную.

– Это случилось пару месяцев назад. – Я шмыгнула и вытерла нос. – Кажется, на меня просто все сразу навалилось. Наверное, это звучит глупо.

– Нет. Не звучит.

Мы сидели в тишине.

– Вы были близки?

– Не совсем. Я не видела ее девять лет. И даже чуть ее ненавидела, если честно.

Он прищурился, и я знала, что он слушает, ждет.

Но что ему рассказать о маме? Она много курила, носила тесные блузки и была помешана на мужчинах и деньгах. Она насмехалась надо мной забавы ради. Она обращалась со мной так, будто бы я – ее соседка в общежитии. И вот тогда я высказываю то, что было у меня на душе так много лет.

– Просто… она оставила меня. – Я сглотнула, пытаясь смочить пересохшее горло. – Оставила тогда, когда я нуждалась в ней сильнее всего. Как раз тогда. – Я подумала о Доноване и унижении, но я знаю, что дело не только в этом. Не из-за этого мои руки тряслись, и мне казалось, что в моих костях – пустота. И тогда я вспомнила тех маму и малышку в библиотеке, и сердце разбилось на части. – Она никогда меня не касалась. Никогда. С тех пор как мне поставили диагноз. Я имею в виду, я понимаю, что она не могла меня обнимать и целовать, как обычного ребенка. Но она могла бы… я не знаю… надеть перчатки и погладить меня по спине, ради всего святого! Или, или, не знаю там, завернуть меня в простынь и крепко обнять.

Я знаю, что меня заносило, но я в тот момент была, будто прорванная труба, и не осознавала, что говорила.

– Она вела себя так, будто бы я была прокаженной. Я имею в виду, я к такому привыкла, ребята в школе тоже так ко мне относились. Но моя родная мама… – Водопады слез полились из глаз, смешиваясь с потоками соплей, но мне было все равно. Я вытерла лицо рукой в перчатке и откинулась на сиденье, позволив слезам литься, пока они не иссякнут. Я шмыгнула носом.

– Прости. Не знаю, почему я тебе все это рассказываю.