Почти последняя любовь

Дождь в мои барабанит виски.

У прохожих промокли запястья…

Я тебе покупаю носки,

Про себя улыбаясь от счастья.

Зонт продрогший, вода на полу,

У пальто насквозь вымокли плечи.

Я тебя приглашаю к столу,

Зажигая церковные свечи.

Скатерть крестиком. Тонкий фарфор.

Полотенца в шкафу на крахмале.

Мы за ужином пьем разговор.

Как шампанское в узком бокале.

Неожиданно дождь подустал.

Еле слез со спины винограда.

И ты просто спасибо сказал.

А мне больше, поверь, и не надо.

У неба было розовое лицо и пунцовые щеки. Может, рассвет? Дымчатая косынка развязалась. Чуть слипшиеся ресницы. После сна. На подушке пара волос.

– Любимый, утро.

– Темно…

– Открой глаза. 6 утра. У тебя сегодня конференция. Помнишь?

В его распахнутых глазах сразу была ясность. Никакого тумана после ночи. В зрачках четкое расписание дня. Он встал так легко, как будто всю ночь ходил. А может, ходил во сне?

Без него постель стала бедной. С простыней ушли лебеди. Отопление отключили три недели назад.

Она бегала босиком. Розовые пятки стали синеть. Мимо открытого окна пролетало будущее лето. Акация возомнила себя на выданье. Дикая роза с полными цветами мечтала похудеть.

Он собирался. В овсянке моргал желтый глаз масла. От двери дуло. Он заставил надеть носки, которые привез ей из Москвы.

Ложка жала на творог. Разминала в нем сахар с изюмом. Белая рубашка топорщилась от крахмала. Пока она готовила, он ее утюжил. Сам. Виртуозно. В чашках остывал чай. Он не любит горячий.

Птицы уже час, как пели. Он смотрел на нее утреннюю. И такой она нравилась еще больше. В этом белом платье, с хвостиком на затылке, с просыпающимися вкусными губами. Она держала в руках его чашку, поглаживая ее за ушком.

– Котенок, давай и тебе немного каши.

– Давай.

Он насыпал ей полную тарелку. И себе еще. Каша была сладкой.

У творога появилось много глаз. Из-за изюма. В окно подглядывали осы и облизывались. Небо потихоньку прогревалось.

– В котором часу у тебя доклад?

– В два.

Кухню пронизал насквозь солнечный луч. Он стал плохо ее видеть и закрыл шторы. Посмотрел на часы. Пора…

В прихожей стоял портфель. У него был подтянутый живот. В шкафу – плащ, с ровными, очень прямыми линиями. Она смотрела, как он надевает костюм. Пила кофе. Во рту было горько и темно. Руки… Сразу вспомнилось, как ночью он ласкал ее бедра. Туфли… Она присела, чтобы помочь их завязать. Подняла голову…

– Любимый, мы ничего не путаем? Это любовь?

Он посмотрел со своего, почти двухметрового роста на нее, копошившуюся у ног.

– Это самая главная любовь…

* * *

На дороге был просто след.

В нем купалась ночью луна.

Попадал в него утренний свет,

И полуденная тишина.

В нем искали еду муравьи,

Спал заплаканный воробей.

Это были следы твои.

От одних до других дверей.

…Однажды он пришел поздно. Тихо снял в коридоре туфли, и впервые на них была пыль. И она поняла, что он очень долго шел… С рубашки нехотя сползала усталость, а с волос – сложные переговоры на английском языке.

Она губами снимала с него одежду. Она целовала ступни и мысленно проходила его путь. Ощущала каждый шаг, сделанный накануне, и шла по его следу. Его ноги говорили о том, о чем молчали уста. По ним читались годы и страны. И это была такая неприкрытая, оголенная правда, что в мире больше не было дорог. Только та, по которой шел он.

Она целовала каждый пальчик, каждый изгиб и каждую ямку. И мысленно благословляла небеса. Ведь сегодня дорога через сотни светофоров, тысячи машин, через перекрестки, тесные мосты и тротуары привела к ее дому…

Сперва он пытался хоть что-то утаить. А потом, глотнув воздуха, сказал.

– Ты проникла под мою кожу. Ты вошла в меня.