Опять по-новому начала четвертую главу.
На юге – у Сталинграда – хорошо. В Новороссийске бои уже на улице. Прохладный осенний денек. А какая жара была в этот день тридцать лет тому назад в Одессе. В день рождения Жанны. Сегодня выстояла два с половиной часа в очереди и достала для Жанны галоши.
Мы оставили Новороссийск.
Страшный ветер. Есть опасность наводнения. Даже наша Карповка угрожающе поднялась.
Четвертая глава как будто пошла по-настоящему.
Ветер стих, вода опала. На фронте «существенных изменений не произошло».
На моем Пулковском «фронте» понемногу продвигаюсь вперед. Наконец-то мне начинает становиться тепло в этой главе, как в обжитой горнице. Я уже почти согрела ее своим дыханием, но все же боязно, как сказано у Пастернака: «И так на волоске висит поэма».
Читаю Пастернака и французский роман. Тут очень важно не менять книг, а как бы застыть на одной или двух. Чтобы не потревожить уже установившегося течения мыслей и чувств. А то прочтешь что-нибудь иное, все придет в беспорядок. И станет трудно писать.
Сегодня ночью снилось все такое давно забытое, что трудно даже понять, каким образом оно извлекалось из этой дали: снился И. Д.; по теплоте этого сна я поняла, какой это был жар тогда. Силой воспоминаний можно с точностью измерить силу пережитого.
Возвращаясь из города, пропустили на Введенской два трамвая, слушая Тихонова по радио.
Это было обращение к Кавказу, к которому сейчас рвутся фашисты. Разговор с кавказскими народами: «Грузины, осетины, дети Дагестана…» – Тихонов напомнил им слова старой песни: «Это будет такой жаркий день, что мы сможем рассчитывать только на тень от наших шашек».
На темной ленинградской площади, осенним вечером, под далекий орудийный гул, много народу стояло и слушало это выступление.
Переехали в новые комнаты. На этот раз их две. Очевидно, если судьбе будет угодно, мы останемся здесь до конца войны.
Вчера выступала на заводе имени Макса Гельца. Там работают мальчики-ремесленники. Они сидели тихо, слушали хорошо.
Когда я окончила, ко мне на эстраду поднялся из первого ряда парнишка в шапке-ушанке.
– Лучший стахановец цеха, – шепнул мне секретарь парторганизации.
От имени всего цеха мальчик поблагодарил меня. Я «просила: любит ли он стихи? Он помолчал, потом ответил:
– Так ведь это же не стихи. Это правда… Высшая похвала.
Домой, через Карповку, меня провожали, с фонариками, два заводских инженера. Они все время неотлучно при заводе. Семьи эвакуированы.
На днях один из них пошел все же проведать, что с квартирой. Живет он в Новой Деревне, в деревянном домике.
Приходит, а домика нет. Мебель вся в кусках. Среди обломков подобрал две-три уцелевшие фотографии жены и ребенка. Инженер сказал:
– Весь мой дом умещается теперь в кармане, и я ношу его с собой.
Бьют в два молотка: приколачивают портьеру и ставят маленькую печку. Готовимся к зиме. Вторая зима в Ленинграде.
Вчера выступала с Тихоновым и Прокофьевым в милиции. Вторая глава действует безотказно.
На рассвете страшная тоска, как бывало когда-то. Все из-за четвертой главы. Пишу второй очерк для Швеции. И. Д. пойдет отправлять оба сразу. После них возьмусь за главу.
Под Сталинградом страшные бои. Но он держится. Под Моздоком убит генерал фон Клейст. Англичане бомбили Мюнхен.
Когда сводка улучшается, это видно по лицам. Сразу видно: в трамвае и на улицах.
На фронту – по-прежнему. Бьются на улицах Сталинграда. Где-то бухает тяжелая артиллерия. Неужели наша?
Вчера вечером был Тихонов: читал часа два или даже больше. Он умный, блестящий…
Четвертая глава движется помаленьку.
После пятимесячного перерыва воздушная тревога, которая длится уже около получаса. Хорошо, что я успела прийти: у меня ни пропуска ВТ, ни противогаза.
Сегодня ночью чуть не сошла с ума от бессонницы и от четвертой главы. И от мысли о Жанне. Давно уже не было у меня такой лютой ночи.
Сводка нехороша на всех трех фронтах. У нас в Синявине немцы вклинились в нашу оборону.
Дневная сводка несколько лучше вечерней.
Пришла пешком из Союза писателей. Опять золотая осень, как в прошлом году. Опять И. Д., как прошлой зимой, умучен делами и трудностями.
Наша артиллерия не умолкает. Сплошной далекий гул. В Сталинграде это показалось бы райской тишиной.
Со Сталинградом тяжко. О Синявине ни слова. Сводка молчит: только слышен голос нашей артиллерии.
Все мне кажется, что скоро с Ленинградом будет нечто страшное. Все окончится хорошо, но будет страшно.
Наши две комнаты на кафедре «микробиологии», устроенные так уютно… как бы все это не разлетелось на микрочасти.
Сегодня к нам в больницу привезли новых раненых. Откуда – неизвестно.
Четвертая подвигается хорошо.