Почти три года. Ленинградский дневник

Между ящиками и ведрами, сделанными из пестрых жестянок, среди мотков ярко-красного телефонного провода, плащ-палаток, штанов, подбитых эрзацватой, дырявых касок, худых резиновых сапог – книги.

Любопытно, что почитывали немецкие убийцы в свободное время. Оказывается, читали главным образом детективы и любовные романы. Вот роман под названием «Моя жизнь». С глянцевитой обложки – автор романа, некий фон Курциус, задумчиво и тревожно вглядывается вдаль. У него есть для этого все основания… На титульном листе надпись аккуратным немецким почерком: «1943 год. Рождество. Россия». Это выглядит как смертный приговор.

С террасы разрушенного стрельнинского дворца мы глядим на залив, слабо серебрящийся под зимним солнцем. Небо и вода – вот и все, что здесь осталось нетронутым. Все остальное разрушено, испоганено, осквернено.

Петергоф, эта «жемчужина искусства, великолепный урок истории», был особенно ненавистен гитлеровцам. Они превратили дворец в руины, ограбили и умертвили «аллею фонтанов». Только в парке сохранились еще кое-где аллеи. Очевидно, просто не успели их уничтожить.

В Петергофе мне вспомнился золотой осенний день 1942 года. Стоя на маленьком островке Кроншлота, при входе в Кронштадт, мы глядели через залив на Петергоф, бывший у немцев. Морской бинокль с безжалостной точностью приблизил к нашим глазам остов дворца. Мы смотрели на Петергоф, и сердце рвалось сюда. И вот теперь мы стоим здесь и глядим в сторону Кронштадта, так много способствовавшего своими морскими батареями освобождению Петергофа.

В Стрельне, под главной дворцовой аркой, уже дымила походная кухня, наши бойцы носили воду в трофейных ведрах, стучали топорами. Эхо было такое звонкое, точно радовалось, что оно опять повторяет мирные звуки.

Стрельнинский парк весь в ранах. Почти нет неповрежденных деревьев. Одно из них – всклокоченное, страшное, голые ветви дыбом – почти человеческим движением схватило себя сучьями за голову.

Двигаться надо с осторожностью, отдаляться от протоптанных тропинок нельзя: всюду мины.

Из Стрельны я увезла с собой большой кусок немецкой зеленой противоипритной бумаги.

Петергофский дворец разрушен так, что никакими человеческими силами уже не воскресить его. Карабкаясь по обломкам, мы вышли на то, что уцелело от большой террасы, и долго глядели оттуда на мертвую «аллею фонтанов», уходящую к морю.

В нижней части парка, на полукруглом возвышении, у самого парапета, в зимнем воздухе отчетливо виднелась немецкая пушка, обращенная дулом к Кронштадту, по ту сторону залива. К этой пушке нельзя еще подойти: там все сплошь заминировано. Я вспомнила, как мы стояли в Кроншлоте у причала, и, глядя на далекий Петергоф, командир сказал: «Придет время…»

В Красное Село попали уже почти вечером. На окраине, там, где висит табличка с надписью «Кингисепп», при свете горящего дома мы увидели пленных немцев в маскировочных халатах, грязных, заросших. Их вели туда, куда указывала стрела и надписи: в Ленинград.

Это были первые немцы, увиденные мною за все время войны.

24 января 1944 года

12 часов ночи

Нами освобождены Пушкин и Павловск.

27 января 1944 года

Величайшее событие в жизни Ленинграда: полное освобождение его от блокады. И тут у меня, профессионального писателя, не хватает слов. Я просто говорю: Ленинград свободен. И в этом все.

28 января 1944 года

Вчера в восемь часов вечера, по приказу генерала Говорова, был у нас большой салют, такой, который дается только в дни самых крупных побед: двадцать четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий. Город Ленина салютовал войскам Ленинградского фронта. Но у нас по-иному, красивее даже, чем в Москве, пускали ракеты. Там они всех цветов сразу. А здесь было так, что взлетали то одни только зеленые, и тогда все небо озарялось фосфорическим светом, точно пролетел метеор, то это были потоки малиновых огней, то золотые звезды струились книзу, как колосья из невидимой корзины. Все это падало и догорало на льду Невы.

По природе своей это были боевые ракеты, мы видели их и раньше. Их предназначение было указывать начало атак, обозначать посадочные площадки самолетов, сигнализировать артиллеристам, направлять пехотинцев, предупреждать танкистов. Но тогда это были одиночные ракеты. А теперь – тысячи атак, сотни схваток, вылазок, морских сражений сразу ринулись в небо. Необыкновенны были морские прожектора (то, чего не было в Москве). Особенно один из них, направленный откуда-то снизу на шпиль Петропавловской башни, прямо на ангела, был так силен, что приобрел плотность. Он стал похож на наклонную белую башню или на цепной мост, на который, казалось, можно стать и пройти по нему до самого ангела.

Другой прожектор с невиданной театральностью освещал издали биржу, то поднося ее нам всю целиком на острие луча, то рассекая колонны или фронтон, то убирая все это во мрак. Все небо было расчерчено прожекторами.

Пушки стояли на кораблях и вдоль набережных, справа и слева. Прежде чем раздаться залпу, вспыхивали язычки пушечного пламени: так иногда на старинных картинах изображаются адские огни.