Почти вся жизнь

— Нахожусь в артиллерийском доте противника, — передал Ларин Макееву. — Пехота ведет бой впереди, метров восемьсот от моего НП.

Ларин устроил свой наблюдательный пункт между камнями, видимо служившими до войны основанием добротной дачи или магазина. Мертвые были убраны. Раненых унесли. Ларин видел, как Макарьев, переходя от орудия к орудию, что-то рассказывал, по-видимому, смешное: бойцы смеялись.

Впервые за этот день Ларин закурил. При первой же затяжке у него закружилась голова. Выругавшись, бросил папиросу.

В это время он увидел бегущего к нему связного.

Связной бежал так быстро, словно снег не был ему помехой, и казалось, что он не подбежал к командному пункту, а слетел сюда сверху.

— Немцы прорвались! — крикнул он. — Танки!

Кровь хлынула у него из носа. Он повалился на снег, стараясь остановить кровотечение.

— Где Сарбян? — спросил Ларин.

— Дерется!

Связной побежал назад, и снова Ларину показалось, что он летит, слегка отталкиваясь от снега.

Через несколько минут положение батальона Сарбяна стало угрожающим. Восемь немецких танков, непрерывно ведя огонь, пробивались к бывшим своим артиллерийским дотам. Вернув этот оборонительный рубеж, немцы могли ударить во фланг нашим частям, еще не овладевшим Красным Селом.

Легкие батальонные пушки и противотанковые ружья не могли долго сдерживать немецкие танки, Сарбян приказал метать гранаты по танкам и сам, связав пять гранат, был готов броситься под передний танк и взорвать его.

Надо было как можно скорее ударить всем дивизионом по танкам, но положение осложнялось тем, что Ларин не видел фашистских танков, в то время как они отлично видели ларинские орудия.

Сарбян уже надел на себя пояс с гранатами, и Ларин подумал: «Он не видит и не слышит меня. Чем я могу остановить его?»

— Новиков, выстрел! — приказал Ларин. Это нарушило его первоначальный план — залпом всего дивизиона ударить по прорвавшимся танкам, но Ларин должен был вернуть Сарбяна к жизни.

Новиковский снаряд разорвался, не долетев до немецкого танка. Бойцы кричали Сарбяну:

— Стой, командир! Наша артиллерия выручает. Бьют по танкам.

Теперь вся воробьевская батарея била по немецким танкам. Не прекращая огня, танки двигались на эту батарею.

«Пожалуй, из этой истории мне не вырваться». Мысль эта поразила Ларина своей строгой отчетливостью. Ему вдруг стало легко, словно он уже освободился от неизвестной силы, которую только что вернул Сарбяну.

«Нельзя… — подумал Ларин. — Это опасная легкость».

— Головы береги! — крикнул Ларин батарейцам, которые работали, открыв себя немцам.

И хотя невозможно было беречься здесь — танки били прицельно по открытым орудиям, — приказ Ларина был необходим. Этот приказ разрушал тот засасывающий сладкий дурман, который иногда чувствуют люди в момент смертельной опасности. Приказ Ларина восстанавливал здесь во всех правах храбрость человека, которую нельзя подменить отчаянием.

Большая полоса снега казалась выжженной. К раненым спешила Елизавета Ивановна. Но Ларин не крикнул ей «ложись!», хотя и она была живой мишенью для немцев. В том, что она спешила к раненым, была необходимость, естественная помощь здорового человека тем, кто уже вышел из строя.

Четыре немецких танка горели. Другие, развернувшись, уходили от нашего огня. Немецкая пехота, ожидавшая лишь сигнала броситься вперед и теперь более не защищенная танковой броней, вынуждена была топтаться на старых позициях.

— Товарищи! — закричал Сарбян. — «Тигров» побили. Неужто вшивую команду не побьем? За мной, товарищи!

Он продолжал кричать, и с разных концов снежного поля вставали люди с черными и окровавленными лицами, собираясь поотделенно и повзводно.

И в это время снова послышалось тяжелое движение танков. Теперь они шли с тыла.

Ларин обернулся. С тыла шли танки. Их было не пять, не восемь и не двенадцать. С тыла, вырываясь из снега, шло несколько десятков танков.

Ларин взял бинокль:

— Свои! Товарищи! Это свои!

И хотя никто тут не мог услышать его, люди поняли: свои!

Преследование продолжалось весь день, и только к вечеру батальон расположился на отдых.

Во всей деревне от огня уцелела только одна изба.

— Занимайте скорее, товарищ капитан, — говорил Богданов, стоя на пороге, — а то пехота набьется.

— Надо надпись прибить: «Мины», тогда отдохнем спокойно, — предложил Семушкин.

— А ну, прекратить болтовню, — сказал Ларин. — Вот этот угол наш — и все. Экое барство!

Семушкин ничего не ответил, но, войдя в избу, быстро сказал:

— Стол наш. Для связи. — И занялся настройкой рации.

Народа набралось до отказа. Кто-то уже заложил поленья в большую русскую печь и, не то весело, не то жалуясь, рассказывал, сколько лет он такой печи не видывал.

Приехала кухня. Роздали продукты. Большими финскими ножами вскрывали консервы. Но есть никому не хотелось. Сон сбивал с ног, в жаркой тесноте люди засыпали быстро.

Богданов притушил карбидный фонарь.

Но не прошло и десяти минут, как скрипнула дверь. Кто-то вошел в избу. Сразу же зашикало несколько голосов.

— Мест нет… Яблоку упасть негде.

— Товарищи… — сказал один из вошедших, — генерал не спал четверо суток.