Почти вся жизнь

Старая, больная Зуева всю жизнь проработала в прядильне. Секретарем партбюро ее выбрали месяц назад. Но и раньше по всем доверительным делам девчонки бегали только к ней. Раньше бегали в прядильню, теперь в партком.

Зуева все знала.

— Смену дотянешь?

— Дотяну…

— Дуры, ох дуры какие! — сказала Зуева. — Чего ж мне-то не сказали?

— Она вообще от всех скрывала. Я сама только вчера…

— Не ты сама, а я сама должна была знать.

— Так личное дело, Лидия Андреевна…

— Дуры, ох дуры какие… Калеками станете! Как ты думаешь, может, усилить работу с молодежью по этим самым личным делам? Может, лектора какого пригласить.

— Можно. Только, смотрите, не молоденького!

— Да вы и старика доведете… Ну как, будем брать о моральном облике? Или индивидуально?

— Лучше индивидуально. Как что замечу, сразу к вам. Любовь.

— В том-то и дело, что не любовь.

— А это как узнать?

Зуева нахмурилась:

— Смотри, Шурка, тебя я не пощажу. Шура, тебе учиться надо, ты способная, родители мечтали видеть тебя человеком образованным. Создадим тебе условия…

— Лидия Андреевна, я, кажется, о себе не давала повода…

И вышла, стараясь не вилять бедрами. Она знала, что у нее походка такая… И чем дальше, тем хуже обстояло у нее с этим дело. Маленькая грудь и широкие бедра. Оттого и походка такая.

После смены она сказала:

— Девчонки, не могу больше, сплю… — И повесила над своей койкой плакатик: «Без доклада не будить».

Проснулась в сумерки, и в такой необъяснимой тоске, что просто хоть вешайся. Не надо «Воскресения», и «Радугу» не буду дочитывать. Достала свой дневник. Нет, ничего не хочу. Дневник безобразный и по форме и по содержанию. Почему я такая несчастная? Ответить на письмо английской девушке Мери Смит? Нет, не хочу. Мери Смит из города Манчестера тоже работала на ткацкой фабрике, и они переписывались: «Дорогая Мери, сегодня у нас большой праздник — прорвана блокада. Когда же вы, англичане, откроете второй фронт?» «Дорогая Шура, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Мы разыщем Гитлера в любом краю света».

Почему мне так тяжело? Меня никто не понимает, даже Лидия Андреевна. Надо было мне сначала условиться о встрече, а не бежать домой как полоумной. Но разве я полоумная? Все девчонки считают меня чересчур разумной, а я полоумная?.. Почему я ему не сказала, чтобы он пришел? Какой-то он не такой, как все: да, нет, нет, да… Отец тоже был молчаливый, и мамочка говорила, что она всегда от этого страдала.

Господи, какая у меня физиономия, или это зеркало так искажает. Хоть на воздух выйти, хоть подышать свежим воздухом, а потом буду дальше читать «Воскресение» или отвечу Мери Смит.

В проходной ее окликнула вахтерша:

— Шурка, это, наверное, тебя третий раз военный спрашивает, фамилию не знает. Это ты «Александра Васильевна»?

Было темно, но она сразу увидела Баксакова. Он стоял в садике напротив проходной. Фуражка почти сливалась с листвой. Как теперь быть? Спокойно перейти улицу и сказать: «Здравствуйте, Леня…»

Она стремглав бросилась к нему:

— Леня, Леня, вы меня давно ждете? Леня, а если бы я вовсе не вышла? У вас что, увольнительная? До какого часа?

— Не увольнительная, а отпуск… — сказал Баксаков, радостно глядя на нее. — Еще неделя осталась.

Он был весел и не скрывал свою радость. Все так удачно получилось. Вахтерша спрашивала ее приметы, но хотя он отлично умел рисовать словесный портрет, в этом он и в училище был первым, но на этот раз ничего не мог толком рассказать. Все приметы — и глаза, и рот, и руки были «особые». Какие? На это ответить было нелегко. Тонкое и нежное запястье. Но понятие «нежный» в практике словесных портретов не фигурировало.

А у нее оживление сразу схлынуло, и еще больше, чем раньше, стало тоскливо. Теперь она на все вопросы отвечала: да, нет, нет, да… И подолгу молчала.

Походили взад и вперед до садику, и она сказала:

— Ну, мне пора.

— Что вы, мы еще и не поговорили…

— Нет, нет, пора…

Она тронула его за плечо и побежала, но он быстро догнал ее:

— Почему, что случилось?..

— Не знаю, — сказала Шурочка и заплакала.

Они стояли посреди пустого садика, на том месте, где когда-то была детская площадка. Шведская стенка и горка давно разобраны на дрова, остались только качели. Он был совершенно растерян, настолько, что даже не пытался ее успокоить. Но ей это было все равно, и вообще что бы ни было — все равно, она плакала всласть, не желая сдерживать себя, не стесняясь, быть может впервые в жизни дав себе полную волю, ведь даже совсем маленькой она умела сдерживаться, и отец хвалил ее за это. «Вы у меня обе крепенькие», — говорил отец ей и мамочке. За эти годы у нее было много поводов для того, чтобы вспомнить эти слова.

— У тебя гимнастерка мокрая, — сказала она, — я, кажется, действительно сдурела. Ты сердишься? — спросила она, с наслаждением утверждая между ними новые отношения. — Ты сердишься? — Ей нравилось чувствовать себя виноватой.

Он поцеловал ее, потому что она этого хотела, но сделал это куда более робко, чем вчера, и это ей понравилось.

— У нас девочка одна заболела. Очень серьезно, — сказала Шурочка. — Понимаешь?