Под брезентовым небом

До самого форганга Марчеса вел поводырь. Поставил перед форгангом. Неподвижно, отрешенно стоял Марчес. Когда же подошло время идти на манеж и раскрылся  занавес — разом все переменилось. Только что беспомощный, жалко ссутулившийся, Марчес распрямился, уверенным шагом направился на манеж, протянул руку к кольцам, принял их от ассистента, а затем — так же, как некогда Кефало, перешагнув барьер, вплотную к зрителям — стал манипулировать кольцами, и зрители изумленно следили за этими манипуляциями, и — готов поклясться — никто не мог догадаться, что эти звенящие и сверкающие кольца находятся в руках ослепшего артиста. Это ли не высшее цирковое чудо — руки иллюзиониста, достигшие такой виртуозности, что они способны восполнить утраченное зрение?!

Номер закончился, и я, вернувшись за кулисы, от души поздравил Марчеса.

—  Спасибо!— улыбнулся он (не только глаза застилал туман — такой же бледной была и улыбка). — Японские кольца — моя долголетняя привязанность. В них изящество, лукавство, возможность показать настоящий класс ручной работы. Это, пожалуй, последнее, что я еще способен показать. А теперь пройдемте к Софье Михайловне. Она рядом.

Прошли. Марчес первым. И тут случилось несчастье: входя в гардеробную жены, Марчес задел нечаянно цветочную вазочку на полке у дверей. Вазочка упала и разбилась.

—  Опять! Горе с тобой! — крикнула Софья Михайловна (меня она сгоряча не заметила). — Сколько раз говорила тебе: не видишь — дальше  держись от вещей!

Это вырвалось резко, грубо, и за кулисами услыхали. Все, казалось, услыхали: артисты, конюхи, униформисты, длинношерстные дрессированные яки — они завершали первое отделение. Тягостная тишина наступила за кулисами.

—   Дня не проходит, чтобы не разбил чего-нибудь! Марчес стоял безмолвно, в лице ни кровинки.

—   Горе с тобой! — повторила Софья Михайловна и вдруг охнула: — Что же это я! Ну ее, проклятую вазочку!  Прости меня, Мартин! Прости!

—   Ладно, Соня, — отозвался он, сделав усилие. — Не казни себя. Смотри, я гостя привел.

Теперь, шагнув вперед, я мог разглядеть всех когда-то чаровавшую Софью Map . Да, время и впрямь жестоко. Ничто не напоминало прежнего.

—  Где, говорите, мы встречались? В Ленинградском цирке? — переспросила меня Софья Михайловна. И добавила, точно оправдываясь: — Это ведь было давно, так давно!

Неделю проведя в Запорожье, каждый день с утра я отправлялся в цирк. С Марчесом виделся редко: он уклонялся от встреч, возможно не желая лишний раз обнаружить свою беспомощность. А вот с Софьей Михайловной встречались часто: она была непременным участником закулисной жизни.

В то жаркое лето для артистов и их семей надежным прибежищем служило тенистое дерево на дворе у конюшни. Под его сенью и отдыхали, и переодевались, и играли в домино, и стряпали, и стирали, и шлепали не в меру расшалившихся детей.

Софья Михайловна восседала в самом центре — на скамье, прислоненной к стволу дерева. Зорко следила за всем вокруг. Без промедления на все реагировала. Молодую артистку могла при всех отчитать за безвкусный наряд: «Пестроту какую придумала! В защитных очках — и то глаза режет!» Конюху доставалось за грубое обращение с лошадью: «Ты чем пользуешься? Беззащитностью пользуешься!» Если же работа кого-нибудь из товарищей приходилась ей по душе — с не меньшей громогласностью разражалась похвалами. Тут же, поведя носом в сторону стряпни, требовала пробу, со вкусом причмокивала, делилась собственными кулинарными рецептами.  Казалось, что энергия ее неисчерпаема и не иначе как по ошибке заключена в это постаревшее и отяжелевшее тело. Так продолжалось и час, и два, а потом, на полуфразе оборвав свои тирады, Софья Михайловна вдруг никла головой и уходила, исчезала у себя в гардеробной.

Тут я и застал ее однажды:

—   Что с вами?

—   Сходит наркоз, — усмехнулась она. — В самом деле, голубчик, у меня такое ощущение. Только что с товарищами беседовала, чувствовала себя с ними равной. И вдруг как в сердце игла. Какая же ты равная? Они отправятся дальше, дальше будут выступать, а ты. Скоро идти на заслуженный отдых. Слова-то какие деликатные: отдых, да еще заслуженный!

—   Не надо, Соня, — перебил, войдя в гардеробную, Марчес. — Мы же с тобой все обсудили, решили. Зачем же снова.

—   Зачем? Как ты не понимаешь, Мартин! Тебе из-за глаз, разумеется, нельзя работать дальше. Но мне зачем уходить? В главке утешают, что смогу остаться полезной цирку, молодым передавать свой опыт, Это же не тс! Совсем не то!

И обернулась ко мне:

—  Скажите. Только по совести. Вы ведь каждый вечер смотрите аттракцион. Разве хоть что-нибудь утратилось? Напротив, я включила новые трюки!

Что мог я ответить? Казалось бы, аттракцион оставался на высоте: трюки по-прежнему были сильны, аппаратура безотказна, ассистенты действовали слаженно. Но тем разительнее кидалось в глаза несоответствие аттракциона с самой Софьей Михайловной, и тут уже ничто не могло помочь. Но как сказать об этом? Я переменил разговор.

Подошел день отъезда. Накануне вечером Map и Марчес пригласили меня поужинать с ними.