Под часами

Соломон Шнайдер уцелел чудом. Жизнь же не бывает без чудес… но он не верил в это чудо и все еще ждал… хотя больше по ночам не скользили черные тени полуторок с крытым кузовом. Он ждал… сколько бы лет ни было человеку, он всегда ждет. Одни чего-то добиться, приобрести, другие от чего-то избавиться, ну, хоть от болячек… третьи… он был третьим… он не хотел ни приобрести, ни избавиться… мечтал! Если бы ему сказали, что, как только его мечта осуществится, он тут же умрет, он бы упал на колени, закачался взад вперед, как тысячи лет делали его предки, и стал бы молиться: "Готеню, фар фос ду бист гегебн мир дос глик, Готеню! Их кен гибн дих нор майн лебен, ефшер ду дарфст… их хоб нит мер… ду вейст алц, Готеню…[6] тут его молитва всегда прерывалась. На что ему моя жизнь? Соломон очень огорчался, потому что выходило — совершенно не нужна. Наверное, поэтому его и оставили на земле — всех Б-г у него забрал и оставил его одного в наказание… за что? Может быть, за его ненужность? Рейчел всегда говорила ему: "Э-э-э, елд!" Но какой бы он ни был, мечта — есть мечта… Он хотел побывать в Иерусалиме. Конечно, елд… у него на электричку не всегда хватало, а он — в Иерусалим… и так он этого хотел, что никакими силами не мог сам себя заставить даже не думать об этом. Вот доехать до Иерусалима, походить по улицам, пойти к Стене Плача и потом умереть… и, может быть, его там и похоронят… повезет, просто, — ну где-нибудь посадят в могилу… не на Масличной горе, конечно, — это уж нахальство… но не оставят же на улице… так вот, когда придет Мишиах, он предстанет пред ним не самым последним… пока Мишиах доберется еще до России (да и захочет ли идти в такую неправедную страну) — а так он, Соломон, сможет его попросить, может быть, чтобы снова увидеть Рейчел, если не встретится уже сам с ней раньше…

Соломон ходил на станцию и там читал газету на стенде под стеклом… он читал долго… все подряд. Если встречал, где-нибудь это слово, запоминал всю заметку, чтобы потом дома перечитать ее в уме и подумать, куда ветер дует… нет, последнее время ветер дул совсем не в ту сторону… все время проклинали сионистов, и называли их пособниками империалистов и всякими другими словами, и так трясли кулаками, что земля дрожала…— это каждый еврей чувствует, когда трясут кулаками и проклинают весь их род…

Появление этого белобрысого русского парня, который знал немного идиш, совершенно перепутало все в жизни Соломона. Он теперь целыми днями или думал о нем, или разговаривал с ним… он даже вроде скучал по нему и не мог себе объяснить этого… он, проще сказать, привязался к нему… а это было совсем против правил Соломона — он не хотел никого и ничего, чтоб ни по кому не скучать и ничего не жалеть…

Может быть, это произошло потому, что он почувствовал в нем такое же одиночество, какое носил в себе, может быть, потому что давно не знал такого внимания к себе, а, может быть, потому что всю жизнь думал в старости иметь рядом сына, а сын остался далеко в земле… ну, не может человек жить один… хоть на другом конце света есть у него кто-то, к кому тянется некая невидимая ниточка. Если не родственник, так хоть друг. И вся земля опутана этими ниточками. Они защищают ее от того, чтобы не растеряла она всех и вся до конца в своей неразумной расточительности и одичании. Была когда-то дикой, дикой, необжитой и опять скатывается в дикость, но обжитую. Как старый человек к концу дней своих становится опять ребенком, беспомощным, неразумным, слезливым… и кто-то должен оберечь его, чтобы не наделал он, не ведая, глупых, ненужных и недобрых дел… так эти нити, связывающие души, превратились в защитную сетку, авоську, в которой земля волочится в космосе… авось, авось…

А Иерусалим, в котором он не был, конечно, да и на картинках видел не часто и не много раз, снился ему теперь по ночам. Снился и снился. Соломону казалось даже, что он запах особый этого города чувствует, потому что вычитал он в какой то книге, что зной разносит там запах горячего дробленого камня. Ах, как бы он хотел посидеть на нем, на этом камне… все равно на каком — на валуне или дорожном булыжнике, на ступеньке синагоги или развалине дома… Нет, — говорил он себе, — какой развалине?! Какой развалине! Евреи всегда умели строить! Они строили, а им разрушали, а они опять строили… и так всю жизнь…"Готеню, Готеню, гиб мир нох а куктон аф майн Эрец Исроэль, унд их кен штарбн мит а лихетеке гарц"…[7]

Эти деньги, что Слава оставил ему, он спрятал… и не то, чтобы специально, как прячут на черный день, черный день у него был уже много лет… он даже самому себе этого не говорил… но как бы… на Иерусалим… неизвестно, что это значило: на дорогу, на жизнь там, на синагогу, на митцву?…На Иерусалим…