Под флагом цвета крови и свободы

Кабинет, в который его пригласил с поклоном лакей в ливрее, был, под стать двери, огромен – настолько, что Эдвард, натыкаясь взглядом то на одну, то на другую дубовую панель, коими тот был обшит, не сразу заметил самого его хозяина, сидевшего за громадным столом. То был невысокий лысоватый человечек с серым лицом, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными цепкими глазками, мгновенно впившимися в лицо вошедшего посетителя. Говорили, что в действительности именно он, а не король управляет страной; что даже муха не может пролететь мимо него в том, что касалось государственных дел; и бумаги, привезенные Эдвардом, лежали прямо перед ним на столе.

– Благодарю за то, что доставили необходимые доказательства моих давних подозрений, мистер Дойли, – скрипучим, негромким голосом заговорил этот человечек, заметив его удивленный взгляд. – Я навел о вас некоторые справки. Значит, семь лет во флоте, так?

– Да, – стараясь сохранять спокойный вид, кивнул Эдвард: он еще не вполне понимал, что именно происходит. Его собеседник спрятал чуть заметную усмешку в углах тонкогубого рта:

– Наслышан, наслышан… Отправлены в офицерскую школу за государственный счет, закончили ее с отличием и в последующие годы продемонстрировали себя исполнительным и образцовым подчиненным. Дослужились до подполковника чуть более года назад… Что же произошло потом? Женщина, как я слышал, – небрежно бросил он, и Эдвард почувствовал, как кипучая ярость – чужая, пиратская, искренняя и непобедимая – вдруг волной поднялась в его душе.

– Женщина здесь ни при чем. Я поддался слабости на дне собственного стакана – надеялся выпить его до дна и заплатил за это службой и положением, – сухо возразил он. Человечек на мгновение обнажил мелкие белые зубы с одобрительным видом:

– Надеюсь, теперь ваш стакан опустел?

– Я увидел дно. Полагаю, что не захочу повторять этот опыт, – ответил Дойли совершенно искренне, и высокородный собеседник, по видимости, поверил ему:

– Вижу, так и есть. Это не может не радовать: умный и талантливый человек никогда не помешает – в том случае, разумеется, если он будет помнить, кому обязан своим положением, – последние слова оказались произнесены со столь очевидным намеком, что у Эдварда закружилась голова: неужели тот шанс, о котором он мечтал столько лет – вот он, прямо перед ним? На мгновение жаркие, бесчисленные мечты столь сильно распалили его душу, что он даже не сразу заметил, что всесильный человечек еще не умолк:

– Однако, мистер Дойли, должен сразу предупредить вас: в сложившейся обстановке сделать себе имя и добиться положения, являясь изначально никем, вам не удастся. Я готов оказать поддержку человеку только в том случае, если буду доверять ему.

– Что я должен сделать? – хрипло спросил Эдвард. Человечек развел руками:

– Я привык доверять лишь своей семье, мистер Дойли, или людям, которые близки к ней; когда-нибудь вы и сами поймете, что это наиболее правильный подход в таких делах. У моего друга есть дочь, наследница немалой части его состояния. Прелестная девушка, легкого и веселого нрава, а вдобавок – моя крестница; уверяю вас, она составит счастье любого, кто удостоится чести вступить с ней в брак. Обдумайте мое предложение хорошенько, не отвечайте сразу! – предостерегающе поднял он руку. – Не хотелось бы огорчать бедное дитя позднее вдруг сорвавшейся свадьбой или браком с человеком, оказавшимся недостойным ее.

Эдвард поклонился и вышел вон, охваченный смутными чувствами. С одной стороны, он уже успел практически смириться с мыслью о том, что больше никогда не увидит Эрнесту, а, следовательно, вовсе не обязан хранить ей какую-либо верность; но сама мысль о столь скором браке с другой женщиной почему-то отдавалась в его сердце мучительной тоской.

Серые улицы Лондона вдруг показались ему тесной клеткой: Эдвард бродил по ним, не желая возвращаться в генеральский дом, и боролся с самим собой. Холод, пронизывающий до костей, сырой и тяжелый воздух, давивший на плечи – вот и все, что он чувствовал тогда. Но уже намного позже, после ужина, ложась в постель, Дойли наконец осмелился признаться себе в том, что ни разу за месяцы грязной, тяжелой и опасной пиратской жизни не чувствовал себя столь одиноким.

Дни шли, а Эдвард все никак не мог заставить себя вновь отправиться в огромный кабинет за дубовой дверью и сообщить всесильному человечку о своем согласии. Он ходил по улицам целыми днями, кутаясь в колючий шерстяной плащ, спускался на набережную Темзы и долго глядел на чужую, неприветливую сизо–серую воду, не испытывая ни малейшего желания погрузить в нее руки – и думал, думал, думал об одном и том же, без конца и начала: что же он упустил в своих мечтах, что важное позабыл на жарком карибском побережье, отправившись в Лондон?