Под флагом цвета крови и свободы

Он навестил жену окружного судьи в их усадьбе в Южном Кенсингтоне, наконец передав ей письмо от рулевого Моргана, и сообщил о его смерти – так кратко, как только мог, желая пощадить чуткое женское сердце. Однако миссис Дуглас встретила это известие столь спокойно, что оставались лишь два варианта: либо перед Эдвардом стояла на редкость сильная духом женщина, либо ей попросту было все равно.

Спустя четверть часа, помешивая поданный улыбчивой служанкой в гостиную чай и наблюдая за хозяйкой дома, быстро пробегавшей глазами кривоватые, кое–где расплывшиеся чернильные строчки, Дойли все больше склонялся ко второму варианту. Суховатое, покрытое сеточкой тонких ранних морщинок лицо женщины сохраняло замкнутое до равнодушия выражение, и иных причин такой сдержанности Эдвард не видел. Сам окружной судья находился в отъезде и никак не мог помешать жене теперь же оплакать ее горе – но ни слез, ни молчаливого страдания со стороны миссис Дуглас не было. Отрываясь от письма, она то и дело внимательно рассматривала гостя или задавала ничего не значащие вопросы: фамилия Дойли в свете последних событий и он сам явно имели для нее большее значение, нежели переданные им вести.

Венцом этой странной и мучительной сцены оказалось появление Элизабет, старшей дочери хозяйки дома: с такими же тонкими чертами, как у матери, кокетливо собранными на затылке каштановыми кудрями и светло–серыми глазами, юная и свежая, она впорхнула в гостиную, сразу же напомнив Эдварду Мэри, и, едва оказавшись представлена гостю, принялась непринужденно расспрашивать его о жизни в пиратском плену – тут Дойли, не выдержав, изменился в лице столь сильно, что хозяйка, заметив неладное, сразу велела дочери удалиться.

– Извините ее, пожалуйста. Элизабет еще ребенок и не всегда понимает, какие темы можно, а какие не следует затрагивать, – прибавила она с такой торопливой предупредительностью, что ему сделалось одновременно смешно и мерзко. Забытое письмо Моргана, запачканное чернилами и порохом, осталось лежать на ручке кресла поверх вышитой кружевной салфетки; в него Эдвард и впился взглядом, как в единственную вещь в комнате, не вызывавшую у него отчаянного желания сбежать.

– Миссис Дуглас, – выговорил он с трудом, не поднимая глаз на хозяйку дома, – вы позволите задать вам один вопрос?

– О, разумеется! – откликнулась та без тени сомнения. Дойли стиснул зубы:

– Какие отношения связывали вас и моего… моего покойного друга Моргана? Будьте уверены, ваш ответ останется между нами.

На мгновение по спокойному лицу женщины пробежала какая-то тень, словно рябь на ровной поверхности воды; но затем это выражение исчезло, и на Эдварда посмотрели совершенно безмятежные, прозрачные серо–голубые глаза – у Эрнесты таких не было даже в самые ясные и приятные минуты, почему-то вдруг подумал он, внутренне сжимаясь при приятном, изредка прерывающемся шелестящими вздохами звуке чужого голоса:

– Ох, мистер Дойли, даже не знаю, как сказать… Мы с Фрэнком были знакомы с детства – его отец когда-то служил у нашей семьи садовником, а мы с сестрой тогда часто играли с детьми слуг: другой компании-то все равно не было. После… когда мы немного подросли… Фрэнк… не то что бы позволял себе какие-то вольности, конечно же, нет! Но мы же были еще совсем дети: гуляли вместе по саду, он приносил мне по утрам букеты цветов, рассказывал о том, как живут люди в других странах и обещал, что когда-нибудь покажет мне все это. Я ведь тоже была тогда глупой девочкой, вот и позволяла ему эти мелочи! Потом, когда меня обручили с Томасом, разумеется, больше ничего такого не было…

– И все закончилось? – тихо спросил Эдвард; он помнил тяжелый нрав рулевого и сильно сомневался, что тот сдался бы так легко. Миссис Дуглас вздохнула, разом подтвердив его подозрения:

– Увы, нет. Фрэнк как с цепи сорвался! Начал говорить о том, как уйдет в пираты, разбогатеет и тогда женится на мне, просил расторгнуть помолвку и дать ему несколько лет… Разумеется, я отказала. Мои покойные отец и матушка, слава Богу, ничего не знали об этом позоре. После нашей с Томасом свадьбы он куда-то ушел из дому; несколько лет чуть ли не каждый месяц писал мне ужасные, грубые письма… потом перестал. Затем уже родилась Элизабет, а за ней – Роджер и Майкл, наши дорогие сыновья, и Фрэнк опять начал писать, но уже намного реже и совсем в другом тоне. И слава Богу, а то ведь я сначала даже не знала, что мне делать…

– Вы не любили его? – совсем чуть слышно выдохнул Эдвард, сжимая пальцами подлокотники кресла столь сильно, что отдаленно даже подумывал: как же до сих пор еще не раздался хруст? Костей ли его, красного ли дерева – что прочнее, надежная дорогая мебель или человек?

Миссис Дуглас, жена окружного судьи, недоуменно воззрилась на него своими прозрачными глазами, как-то даже комично правильно округлив рот: