Под фригийской звездой

Они пожали друг другу руки; ладонь у наборщика была слабая, он торопливо поднес ее ко рту, закашлялся — уж не чахоточный ли? Среди наборщиков, говорят, каждый второй — чахоточный… Щупленький такой и все тревожился о своем станке, наклонился, щупая дно ящика, нет ли под ним воды.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Щенсный, — я подложил кирпичи, а если вода будет прибывать, то вот вам черпак, выливайте.

Они накрыли груз брезентом, стянули концы веревкой.

— Успеешь? — забеспокоился Сташек.

— Должен успеть. Тридцать с небольшим километров за пять часов — пустяки. При таком ветре!

— Нет у тебя уже пяти часов. Полчаса провозились.

— Все равно хватит. К рассвету доберемся, — заверил Щенсный и нагнулся к носу лодки, сталкивая ее на быстрину.

Он прыгнул в лодку, наборщик при толчке схватился за мачту — пугливый, должно быть. Щенсный отпустил шкот, освобожденный парус заполоскался в минутном ошеломлении, затем дернул и потянул, как застоявшийся конь.

— Доброго пути, держись, Щенсный! — засмеялся Сташек и что-то еще кричал вдогонку о том, что посмотрит, приедет в отпуск, и это звучало так же нелепо, как его смех при пожелании доброго пути.

Слезящиеся огни «Целлюлозы» и города остались за кормой. Лодка, покачиваясь, шла по главному фарватеру, по которому ходят пароходы, между островом и влоцлавецким берегом, и Щенсный, с намотанным на одну руку концом шкота, правил второй рукой, держа курс на тлеющую во мгле далекую искорку бакена, который, если плывешь против течения, надо обогнуть левым бортом. Конечно, днем можно плыть как угодно, по всей ширине Вислы, все ведь видно. Но ночью не дай бог сбиться с фарватера, особенно сегодня, в ночь Семи спящих братьев, когда дождь хлещет, а братья спят непробудным сном.

— Вы когда-нибудь ходили под парусом? — крикнул Щенсный, обращаясь к фигуре, смутно маячившей у мачты.

Ветер отнес ответ в сторону, послышалось только невнятное «е-е-е», что, вероятно, означало: нет, не плавал.

— Тогда залезайте под брезент. Помочь не поможете, зачем вам зря мокнуть!

Брезент, прикрывающий груз, вздыбился от головы, торчавшей выше ящика.

— Сядьте, пониже! На чемодан сядьте, товарищ, спиной к ящику!

Голова послушно опустилась, пошевелилась еще немного и наконец замерла. Наборщик как-то там уселся, ему было, должно быть, под брезентом уютно и сравнительно сухо, если только он догадался поставить ноги на кирпичи.

Можно было теперь о нем не думать и сосредоточить все внимание на руле, стараясь не сбиться, что вполне может случиться, когда плывешь вслепую. Щенсный, правда, вырос на Волге и Висле и ходил под парусом на обеих реках, с Пахомом и Юреком в Симбирске, с рыбаками, а то и один в Жекуте, но это совсем другое дело — плыть вот так, впотьмах, высматривая слабый огонек на волне.

Нет ни берегов, ни неба, ни реки — нет ничего, только черное крыло паруса и мерцающий светлячок бакена, обманчиво выныривающий то тут, то там: вот он появился, а вот снова пропал.

И звуков нет никаких, кроме шума дождя, кроме бульканья воды под носом лодки, что говорит по крайней мере о каком-то движении, о том, что ты плывешь — высоко, по незнакомым ширям без дна и без края.

И очень неприятно вдруг очнуться от толчка лодки, коснувшейся дна. И лезть в холодную воду, ища ощупью потерянный фарватер. И сталкивать свое судно с мели.

— Товарищ, вы спите?

— Нет, а что?

— Ничего, придется вылезти на минутку. Ступайте смело, здесь мелко. Мне надо столкнуть лодку.

— Может, помочь?

— Да, толкайте сзади. А я буду тянуть за чалку.

Так повторялось несколько раз: они высаживались, вновь садились. Щенсный опять брался за руль, а наборщик шумел черпаком, выливая воду. Он был молчалив и, судя по движениям, немолод.

Парус почернел совсем. Пасмурный парус, движимый ветром, парил в беззвучной, бесцветной выси над глубоко запавшей землей. В темноте что-то маячило все время, от напряжения рябило в глазах, и мысли были какие-то метафизические, что значит — как когда-то объяснял Юрек — сумбурные, без движения и господи спаси.

Странно, что Щенсному все чаще вспоминается Юрек — с этим его камнем, например. В такую ночь ты в самом деле можешь ощущать себя камнем, брошенным в пространство, и думать, что летишь по собственной воле. А в действительности все дело в условиях. Все зависит от жизненных условий, то есть нужды, обид, борьбы и тому подобных причин, в силу которых ты плывешь под парусом с партийным заданием именно в такую вот ночь.

— Мы стоим? Сели на мель?

— Похоже на это. Но подождите выходить, товарищ, может, я найду какой-нибудь проход.

Прохода, увы, не оказалось. Всюду вода по щиколотку, ступня вязнет в иле, а течения никакого. Это насторожило Щенсного — откуда стоячая вода? Неужели тупик?

Он продолжал шлепать по воде, глядя под ноги, потому что начало светать. Он видел свинцовую воду и берег, как тени, как клубящийся пар, из которого торчала громадная шапка, вернее — папаха. Когда Щенсный подошел туда, то тени оказались ивняком, а папаха — столбом с большой таблицей, на которой стояла цифра метровой величины, чтобы на Висле было видно издалека, какой тут километр от устья.