Под фригийской звездой

— Ну как же! Это моя подруга. Поэтому я все про тебя знаю, всю твою биографию. От нее. Вернувшись из Варшавы, она подробно рассказала мне всю эту историю — о вашей встрече и разговоре. Я тебя сразу узнала, подумала: «Вот он, Цесин слуголов!» Она тебя хорошо описала, ну и твои слова о том, что ты провел такую ночь на берегу Вислы, — все совпадало.

Да, все совпадало, теперь это ясно, но Щенсный был подавлен: он чувствовал себя обманутым, смешным и нелепым.

— Как же было с товарищем Юлианом? Ты не досказала.

— Потому что ты все время перебиваешь. Значит, после гимназии я сказала родителям: прощайте, наши пути расходятся. И ушла.

— Ты бросила родителей?

— Да. Мой отец врач, довольно известный врач, неглупый и по-своему хороший человек. А мать красивая женщина. Очень красивая, элегантная, и больше ничего. Я еще в гимназии была членом КСМ, а после ушла с головой в жизнь партийной организации. Научилась работать с Юлианом, и все шло хорошо. До провала. Юлиана удалось спасти, а я попалась.

— Ты сидела?

— Три года. И вышла из тюрьмы с одним желанием — поскорее вернуться к Юлиану. Мы встретились во Влоцлавеке. Если б ты знал, какой это… — Она проглотила какое-то слово, наверное восторженный эпитет, и докончила с затаенной гордостью: — Впрочем, сам увидишь.

Щенсный смотрел на ее босые ступни, на пальцы, где кожа вокруг ногтей совершенно побелела от воды — шутка сказать, мокнуть столько времени! — слушал голос, в котором звучали юмор и благодушие, и уже не сомневался: это именно она, та, к которой стремилась его душа. Никакая другая ему не нужна, только она.

Он взглянул на ее лицо, почти некрасивое от дождя, с носом, посиневшим от холода, на непослушные кудри, и улыбнулся какой-то вымученной, постаревшей улыбкой.

— Давай-ка попрыгаем, Магда, дождь кончился, надо согреться.

Они вышли на песок и, взявшись за руки, прыгали, а потом хлопали друг друга по спине и действительно согрелись.

— Надо бы выжать свитер и штаны.

— А ты иди в кусты и там разденься.

Щенсный проводил ее взглядом и долго стоял, мучительно вспоминая, где и когда он уже видел ее бегущей.

Но вот она вышла из кустов и крикнула: «Теперь я могу снова ночь не спать!» — и он вспомнил: на Стодольной, при первой встрече! Магда шла тогда рядом с ним, подавшись вперед, вся устремленная куда-то, радостная, оживленная, Щенсный про себя объяснил это тем, что она вырвалась с работы, с «Мадеры». А она только-только вышла из тюрьмы. И торопилась жить, бороться, шла смелым, свободным шагом и, наверное, поэтому показалась ему бегущей! Бегущей сквозь зеленую чащу ивняка, грудью — как сейчас — раздвигая ветки, с головой чуть приподнятой, щурясь от неожиданного блеска.

— Солнце! Смотри, Щенсный, солнце выглянуло!

Солнце было бледное, робкое, то и дело нырявшее в грязь облаков, но все же потеплело, ветер замер, и в глубокой тишине над серой, матовой Вислой курилась легкая дымка.

Они снова сели в лодку на чемодан, потому что Щенсный уже успел вычерпать воду, наслаждались покоем реки и неба, перекидываясь негромкими фразами: о подвалах сожженной усадьбы, где будет стоять станок, — придется сколотить два стояка, для наборных касс стояки наклонные; большая лампа нужна — все щели законопатить; собака может выдать — как насчет собаки?

Их донимал голод, Щенсному хотелось курить, а до ночи было еще далеко.

Он стал рассказывать про Доймы, что там, в сущности, ничего нет, только в бывшем флигеле сторожка, двухкомнатная: в одной комнате хранятся фрукты, во второй живут Щенсный с Владеком, а от усадьбы осталась торчать как перст одна-единственная колонна. Мраморная. Кругом дикий виноград и крапива. Еще свояк держит в Доймах собаку по кличке Брилек. Восемь лет назад Щенсный подобрал щенка и очень к нему привязался, но потом свояк посадил его на цепь, и Брилек озверел, на всех кидается, на Щенсного тоже, только когда идет у ноги, успокаивается и рычание переходит у него в теплое бульканье…

Магда слушала, иногда переспрашивая, глаза у нее начинали слипаться.

— Я слушаю, рассказывай дальше, я только на секундочку глаза прикрою…

Через некоторое время брови ее слегка приподнялись, будто она что-то увидела, продольная складка между ними разгладилась, лицо стало совсем детским, и сон разрумянил щеки девушки, которую Щенсный так долго искал, но которая никогда не будет его.

Бережно поддерживая ее голову на своем плече, Щенсный думал о ней и о товарище Юлиане, а когда стемнело, скатал просохший парус, закинул чалку на плечо и потащил волоком лодку по мелкому рукаву реки до места, где вода уже доставала до колен. Здесь влез в лодку и, стоя, ловкими ударами багра погнал ее вперед, в темноту.

Примерно через час, гребя против течения, он начал приближаться к берегу. Какое-то время плыл, почти задевая за прибрежный песок, потом, услышав ожесточенный басовый лай, решительно толкнул лодку в ту сторону.

Из глубины сада примчался Брилек, как урчащий снаряд, и взорвался захлебывающимся визгом у ног Щенсного, и дрожал, терзаемый смешанным чувством любви и ужаса оттого, что вот он не кусается и, значит, ничего уже не стоит.