Под фригийской звездой

— Я его действительно люблю. Мне его доверила партия, ты это понимаешь? Я училась печатать на Юлиане у товарища Задольного, а когда его посадили, когда пришлось печатать самой, то все время ощущала дружескую руку Задольного, и Люсни, и Старевича — всех моих предшественников. А когда потом посадили меня, я об одном думала: что с Юлианом? Только бы его не нашли… Три года я мечтала об этой минуте, а ты удивляешься. Это ведь друг! Старый партийный друг…

Она погладила станок и, взяв в руку какой-то инструмент — вроде пресс-папье, повторила, не глядя на Щенсного:

— Иди… Нам не терпится поработать.

Щенсный затворил за собой дверь и даже в коридоре, в темноте, держась ощупью за стенку, продолжал почему-то идти на цыпочках.

Выбравшись наверх, он с минуту постоял, ослепленный солнечным блеском: «Она любит машину, идиот ты этакий, машину!» — и зашагал по тропинке через запущенный парк в свою «контору», около которой застал Мормуля, жекутского свояка. Он прошел никем не замеченный — Владека не было, а Брилек на хозяина не лаял!

Щенсный похолодел при мысли, что Мормуль мог наскочить на Магду, а тот с места в карьер начал его упрекать: Корбаль, мол, требует немного бутафории, как договорились. Почему Щенсный этого не делает?

— Я ничего не знаю о вашем уговоре. Укладываю по совести, — ответил Щенсный. — Вот, проверьте.

И потащил его поскорее внутрь. Взял первый попавшийся ящик, перевернул, высыпая яблоки наземь.

— Видите? Наверху, внизу — всюду одинаково.

— А бутафория?

— Это не мое дело. Пусть Корбаль сам бутафорию устраивает. Пусть хоть дичковые яблоки сует в середку и сверху прикрывает отборными, но я вам тут не помощник.

— Он же мне за это скинет по два гроша с килограмма! У тебя совесть есть?!

— Вы что, совесть за два гроша продаете?

— Не остри. Я с тебя удержу!

— На каком основании?!

Так они переругивались, пока Щенсному не.

— Если вам не нравится, я могу уйти хоть сейчас.

Мормуль сбавил тон. Он не хотел потерять Щенсного, который охраняет сад, как никто до него, и не ворует, для этого у него не хват надоело ает смекалки, впрочем, черт его знает, почему он не ворует, — главное, о садах можно не думать, а это немаловажно, когда у тебя столько забот с мельницей.

Он больше не задирался — бормотал что-то себе под нос, как всегда, шевеля губами, и ходил за Щенсным по саду. Летние сорта выглядели неплохо, особенно груши бергамот. Из этих двух грошей Корбаля один удастся, пожалуй, отвоевать, а второй компенсировать хорошим урожаем…

Когда Мормуль наконец ушел, Щенсный проводил его взглядом далеко, до первых плетней у дороги, и принялся стряпать вместо Магды.

Потом сквозь крапиву и заросли бурьяна пробрался к подвальному окошку Фордонка. Наклонился. Снизу доносился только металлический стук Юлиана.

— Магда!

Стук прекратился. За решеткой выглянуло из мрака бледное лицо, на котором возбужденно сверкали глаза.

— Может, поешь?

— Нет, спасибо, некогда.

— Я тебе принесу сюда.

— Мне сейчас не до еды. Кончу, вот тогда.

— Как знаешь… Я подожду. Без меня не вылезай. Мормуль приходил, надо смотреть в оба.

Он обошел вокруг развалин и сел на ступеньку близ колонны.

Время шло. Вернулся Владек, надо было его отвлечь.

— Магда сварила обед и пошла купаться. Поешь и будем сортировать.

Они сортировали яблоки, потом Владек лег поспать перед дежурством, а Щенсный снова ходил и караулил.

Только когда солнце спустилось к Висле так низко, что вода, казалось, шипела от жара, на лестнице в темной глубине подвала мелькнула Магдина косынка.

— Дай руку, у меня немножко голова кружится. Но я все сделала!

— Еще бы, за двенадцать часов! Неужели нельзя было завтра закончить?

— Нельзя…

Магда шла медленно, щуря глаза, опьяненная свежим воздухом. В ней был какой-то покой, какая-то радостная усталость от чего-то давно желанного и наконец достигнутого.

Щенсный ощутил это сразу и совсем не удивился, когда она, вставая из-за стола, положила перед ним влажный листок бумаги.

— Прочти. Это наш первый материал. Сам увидишь, что нельзя было медлить.

Она ушла за свою занавеску из мешковины, а Щенсный начал читать:

Письмо Коммуны Грудзендз

Нас здесь почти двести политических заключенных — польских, украинских, белорусских и еврейских рабочих и крестьян, приговоренных к многолетнему тяжелому тюремному заключению; многие из нас уже долгие годы находятся за этими стенами, больные, истощенные…

Через много лет Щенсный напишет в своих воспоминаниях:

…это было письмо, всколыхнувшее совесть всех честных людей в Польше, вызвавшее волну возмущения в массах…