Под фригийской звездой

Сташек забежал к ним на часок, в перерыв между встречными рейсами парохода. Взял две тысячи «Писем», заказал еще столько же и, кроме того, три новых текста, за которыми обещал приехать через две недели.

Лучше всего Магде работалось с восьми до двенадцати, когда Владек спал. В полночь Щенсный приходил за ней, потом будил Владека на дежурство, и тот, вставая, всегда слышал, как «панна Веронка» спокойно дышит во сне.

В то время на машине у нее были: второй тираж «Письма Коммуны Грудзендз», прокламация протеста против суда в Кобрине, приговорившего к смертной казни восемь белорусских крестьян и одну еврейскую девушку; отчет об операции Первого августа (против войны и интервенции) и прокламация «Вперед к международной борьбе с фашизмом!» — о мобилизации масс под лозунгом сопротивления фашизму на предприятиях, на улице, в профсоюзах и, наконец, о созыве европейского антифашистского конгресса по инициативе левого крыла профсоюзов Германии, Италии и Польши.

Между тем Ясенчик зачастил к ним, совершенно не скрывая, ради кого он ходит: то книжечку ей принесет почитать, то поможет рвать яблоки, то расскажет какую-нибудь историю.

Магда после его ухода бывала всегда еще оживленнее, разговорчивее, ей было что рассказать Щенсному.

— Он сказал: «Не надо никакой пропаганды, чтобы раскрепостить деревенскую девушку. Посадите ее на велосипед! Снимите юбку, дайте на часок короткие штанишки, пусть в волейбол поиграет! И все, конец, больше она не захочет старого тряпья, старой жизни». Ну, разве не фантастично?

А в другой раз:

— Он сегодня рассказывал — ты не слушаешь, а ведь это так интересно! — рассказывал об этом конкурсе цветов. «Вици» без конца объявляют конкурсы, ты знаешь?

— Знаю. На лучшего поросенка, на огород, на бугая и тому подобную чепуху.

— Это само по себе не так плохо, но такой узкий экономизм толкает их на ложный путь. Поэтому борьба в этом тесном, затхлом мирке принимает порою диковинные, гротескные формы.

— Что значит «гротескные»?

— Смешные, искаженные… Был, например, молодежный конкурс в Пшиленке. На цветник перед домом, на лучший палисадник. Католическая молодежная организация тоже приняла участие, в первый раз. И вот — послушай, это фантастично! — приходской ксендз показывает прекрасный палисадник одного из своих питомцев. «Посмотрите, — говорит он судьям, — персидский ковер!» А Ясенчик вырывает один левкой и говорит этак задумчиво, спокойно: «Не только ковер, но и чудо! Растет без корней. То ли это рука провидения, то ли ваша, пан ксендз?» Оказывается, цветы-то сорвали в разных местах и повтыкали туда!

Щенсный не всегда умел зорко подмечать, все это ему давно примелькалось, она же своим свежим взглядом улавливала вещи, от которых у нее разгорались глаза, а с губ срывалось новое для него, разорванное слово: фан-та-сти-чно!

— Мужицкий философ, — говорила она о Ясенчике, — в нем есть что-то ярмарочное и что-то апостольское.

Он был невысокого роста, кряжистый, в сущности, некрасивый, с плоским носом и иссиня-черной щетиной — итальянский шарманщик! Но где бы он ни появился, девушки липли к нему, покоренные его остроумием, фантазией, красноречием…

Теперь, когда он приходил, Щенсный испытывал уже не тревогу за Магду, потому что Ясенчик был мужик порядочный и, случись ему ненароком что-нибудь обнаружить, он бы это оставил при себе. Нет, это была обыкновенная ревность.

— Щенсный, — смеялась Магда, — у тебя нет чувства юмора.

А у Ясенчика оно было.

— У тебя странная манера разговаривать, будто тебе это трудно делать или жаль расставаться со словом. Стиль какой-то, прости, дубовый.

А Ясенчик говорил сочно и непринужденно, любуясь собственными словами и заставляя других любоваться.

Однажды он рассказал им о своей борьбе с партией монархистов.

— В уезде было дело. Этот ваш граф Доймуховский залез на трибуну и давай разглагольствовать: «Едино стадо — един пастырь, так было прежде, так пусть и будет… Мы должны, — говорит, — избрать Форда польским королем!» Все остолбенели, а он со всей серьезностью объясняет: «Чего нам больше всего не хватает? Промышленности и крупного капитала! Если мы изберем Форда королем, то он в благодарность за оказанную честь переведет в Польшу свои заводы и капиталы». Народ, вижу, в недоумении: вроде бы резонно, но резон какой-то дурацкий… Я тогда поднимаюсь на трибуну и тоже со всей серьезностью заявляю, что целиком согласен с предыдущим оратором, графом, и в продолжение его рассуждений предлагаю избрать его старостой нашей волости. «Дорогие мои, — восклицаю его же словами, — чего нам больше всего не хватает? Не столько пахотной земли, сколько лугов — скотинку пасти. А тут, сразу же за Пшиленком, доймуховские луга до самого горизонта — буйные, сочные на удивление. Давайте изберем графа старостой! За такую честь он нас, без сомнения, лужком отблагодарит!» Тот как заорет: «Вот уж нет! Луг я не дам!» А я ему: «А Форд, что, глупее вас? Форд даст?»

Он выколотил трубку о каблук и захохотал вместе с ними, с тихой скромностью удачно выступившего актера.