Под фригийской звездой

— Так я его осадил. Мне дважды пришлось осаждать этого фанфарона. Во второй раз перед выборами. Бэбэ выдвинуло его кандидатуру в сейм. По деревням ездили агитаторы, уговаривали голосовать за графа Фабиана Доймуховского. Говорили: «Сами вы никогда ничего не добьетесь, не знаете, к кому и как, с какой стороны подойти, в то время как граф — человек ученый, с полковниками на «ты». Скажет Пристору[32]: «Сделай это, Олек, для моих соседей». И пан премьер-министр сделает». Но больше всего подчеркивали его ученость. И вот я взял банкноту в сто злотых и в базарный день вышел на рынок. «Даю сто злотых! Сто злотых!» Так ходил с деньгами над головой и кричал, пока не собралась большая толпа. «За что даешь? Кому даешь?» — «Тому, кто мне покажет письмо, написанное собственноручно Фабианом Доймуховским! Я утверждаю, что он неграмотный и все любовные письма к Басе Сапожник писал ему эконом!»

— Да ну тебя, — простонал Щенсный. — Вот это приемчик!

— Погодите… погодите… — покатывалась Магда. — Неужели… неужели он действительно неграмотный?

— Ну, не совсем, что-то там нацарапать может. Я видел его подпись красными чернилами. Это выглядит… как бы вам сказать? Будто у мухи, извиняюсь, понос открылся и она не добежала до сортира!

— А вы не пробовали, — коварно спросила Магда немного погодя, — не пробовали найти с панами общий язык?

— Нет! — отрезал Ясенчик, мрачнея. — Нам с ними никогда не будет по пути. Это — норман-ны.

Он произнес: норман-ны. Двойное «н» прозвучало особенно враждебно.

— Не знаю, что вы имеете в виду, пан Ясь.

— Откуда взялась шляхта? — И, не дожидаясь ответа, Ясенчик бросил быстро, решительно. — От Болека. До Храброго[33] шляхты не было. А Храбрый привел рыцарей с Севера, норманнов, на Киев с ними ходил и в другие походы, а потом за верную службу наделил землей. Вот со времен Болека они и сидят у нас на шее!

Магда, изумленная, на сразу нашлась, что ответить.

— Да, но если даже… Если даже то, что вы говорите, правда, то ведь с тех пор прошла тысяча лет. Они уже перемешались, растворились среди польского населения.

— Ну что вы, — отмахнулся Ясенчик, — они спаривались между собой…

И стал перечислять окрестную шляхту: Доймуховских, Наленчей, Рутковских, все браки: кто, когда и с кем… Память у него была, как у Баюрского.

— Впрочем, стоит только взглянуть на такого — сразу видно, что не поляк. Шея короткая, лоб низкий, глаза цвета морской волны, взгляд нездешний. Нет, это норманны! И мы, поляки, славяне, жизни не увидим, пока этих чужаков, этих захватчиков с себя не скинем!

Когда он, пробыв еще часок, уходил, Магда посмотрела ему вслед и вздохнула про себя: «Какой сюжет!» — с таким сожалением, будто удалялся не Ясенчик, а сюжет.

— Эти их рассуждения, что капитал — сам по себе, а они, крестьяне, — тоже сами по себе… Что когда-нибудь они мирно, дружно придут к власти. Как будто кто-нибудь мирно приходил к власти! И эти их методы борьбы прямо фантастичны!

— А как было в действительности со шляхтой?

— Видишь ли, существовала когда-то такая теория о происхождении польской шляхты. Ясенчик где-то об этом прочел или, может, услышал. Разобраться как следует не смог — известное дело, самоучка. Он взял теорию, как землю, растер на ладони: годится ли? Что на ней вырастет? И не угадал. Выросло, как видишь, что-то неспелое, неклассовое, какой-то расистский сорняк… Как бы мне хотелось об этом написать!

На лице Щенсного отразилось недоумение, и Магда добавила:

— Знаешь, я уже пробовала. В тюрьме написала одну вещь. Напечатали потом в «Леваре»[34]. «Проблески большого таланта» — так обо мне сказали…

По ее внезапно погрустневшему, почти страдальческому лицу Щенсный понял: вот какая у нее мечта — писать, как пани Элиза[35] или как та, молодая, вероятно, партийная — Ванда Василевская!

— Это ведь тоже нужно. — Магда пыталась оправдать свои частные, единоличные желания. — Разумеется, не так важно, как борьба, но… Я иногда ловлю себя на том, что мне всюду мерещатся сюжеты. Вот ты, например… — Она засмеялась. — Ты прямо просишься в печать. У меня даже заголовок есть.

— Какой такой заголовок?

— «Плотничий сын, который…» — тут вот не совсем получается, не совсем, длинновато и, боюсь, мистикой попахивает… «который не дал себя распять». Или лучше: «…который не позволил пригвоздить себя к кресту» — как ты думаешь?

— Мне все равно. Хочешь — распинай, хочешь — пригвозди… Только, видишь ли, Владек уже лег спать. Я видел, как он шел.

— Ты прав, мы что-то заболтались…

Они поднялись и пошли к Фордонку по сумеречному саду. Босые ноги ощущали уже свежесть вечерней росы, влажные травинки обвивали их, как змеи; от реки потянуло дымком рыбачьего костра и с огорода повеяло прелью.

«Вперед к международной борьбе с фашизмом» — три тысячи экземпляров должны быть готовы к субботе.

Глава двадцатая

В субботу прождали напрасно: Рыхлик не приехал. Встревоженные, они гадали, что могло случиться, но тут Сташек появился посреди недели, причем с утра.

— С сегодняшнего дня, — объяснил он, — у меня отпуск. Впервые в жизни, я даже не знаю, что это такое.