Под фригийской звездой

Сквозь листву просвечивало небо, затянутое тоненькой белесой дымкой, в которую окунулось блеклое осеннее солнце. Когда нацеленный на яблоко «тюльпан» нырял в листья, они сухо шелестели, будто искусственные, омертвевшие, без соков, хотя еще бледно-зеленые, с приставшей кое-где паутинкой бабьего лета.

Было тепло, тихо и так неподвижно в природе, так как-то неестественно, что Щенсный явственно ощущал всю хрупкость этой тишины.

Он уже наполнил мешки и по одному перетаскивал их на склад, когда послышался звук, похожий на выстрел.

Щенсный остановился, но кругом все дышало покоем, и он двинулся дальше, но тут над костелом черной тучей взметнулось воронье, и тотчас же донеслось эхо двух выстрелов, будто из двустволки. Нет, не из двустволки: выстрелы были отрывистые, винтовочные. И оборвались внезапно, словно все Жекуте накрыли периной.

— Магда! — крикнул Щенсный, кинувшись к Фордонку, — тебе лучше выйти.

— Что случилось?

— Не знаю. В Жекуте стрельба…

Он поднял решетку, Магда вылезла. Они снова закрыли окно и, осторожно ступая по камням, чтобы не оставлять следов — место должно было казаться диким, нехоженым, — пошли через развалины к дому.

— На всякий случай будь поближе к лазу. Как спасаться, ты знаешь. На том берегу скажи только Руцинскому: «От Щенсного в город», и он отвезет тебя к поезду.

В этот момент они увидели на дороге Владека. Парень бежал из Жекутя без шапки, с взлохмаченными от ветра волосами — такой длинный и взъерошенный, как никогда.

— Убили! — выпалил он задыхаясь. — Сташека убили… Сюда. — Он ударил себя в грудь, вздымающуюся от прерывистого хриплого дыхания. — Прямо в сердце!

Пальцы Магды сжали плечо Щенсного, он хотел было вырваться, кинуться в Жекуте. Но вовремя спохватился: Юлиан!

— Говори. Не тяни душу, черт возьми, рассказывай, как было!

Владек простонал:

— Если б вы знали… — и скороговоркой, рвущимся голосом сказал, что произошло.

Пришли трое: трубочист и двое полицейских. Сначала пошли к старосте, на «шляхетский берег». «Шляхта» заплатила, тогда они пошли «на пески», но там все хаты были заперты, собаки спущены, лестницы убраны. Нигде ни души, вся деревня собралась на другом конце, около своего трубочиста, Есёновского.

— Разойдись! — гаркнули полицейские.

И староста тоже закричал, что начальство велит разойтись и каждому приготовить для трубочиста лестницу на крышу и три злотых.

Никто не пошевелился, стояла полная тишина, только Камык крикнул:

— В день Спящих братьев! Когда они проснутся!

Полицейские к Камыку: как он смеет?! А Камык в ответ, что вот так и смеет! У них есть свой трубочист, лучше и дешевле, казенный им не нужен, пусть убирается восвояси, так сход решил, об этом есть бумага с подписями и крестиками.

Полицейские хотели его взять, но народ возмутился, и Ясенчик тоже к ним подбежал, что это, мол, не сопротивление и не подстрекательство, а решение сельского схода. Тут полицейский его по голове прикладом:

— Я тебя знаю, ты такой же элемент!

И замахнулся еще раз, но Сташек ухватился за винтовку, и тогда второй полицейский выстрелил. Сташек упал, на миг все замерли, а потом будто простонал кто-то «у-у-ух» — и на тех троих пошли всей толпой.

Их бы забили насмерть за Сташека и Рабановскую, которая получила пулю в руку; к счастью, Ясенчик не допустил. В конце концов бросили их на старостову телегу и велели отвезти в уезд. А Сташек остался на лавке у Есёновского — кровь из него хлещет и хлещет!

Магда первая за это ухватилась: если кровь льется, то, вероятно, Сташек жив!

Щенсному было ясно одно: живого или мертвого Сташека надо спрятать, показать врачу. И никто не должен знать, что он пришел отсюда.

— Владек, а отец где? Там?

— Нет, отца нету.

— Значит, некому, слышишь, больше некому… Придется тебе! Скажи Есёновскому, что отец вроде бы велел Сташека положить на решетку от телеги и нести в Пшиленк, к фельдшеру. А когда будете за Могилой, скажешь ему правду, не в Пшиленк, а в «Октавию»! И пойдете в ту сторону перелесками, до лесной сторожки, знаешь, где это?

— Знаю.

— Там ждите меня.

Владек помчался в Жекуте, Щенсный велел Магде спрятаться и не выходить до его возвращения, а сам побежал за доктором Хрустиком. Хрустик жил на полпути между Жекутем и железнодорожным поселком, в трех километрах от сада, у Плоцкого тракта. Домик себе там построил на старость, врачебную практику оставил, иногда только бесплатно лечил крестьян, жил на сбережения, ну и брат ему помогал. У него брат был инженер. Правда, Хрустик был врачом по внутренним, а точнее — по сердечным болезням, но две войны отслужил в госпиталях и, несомненно, в ранах разбирался. К Щенсному он приходил за яблоками, а вернее, за жуками и бабочками. С сачком. Он увлекся какими-то насекомыми, которые водились только в Доймах, под кустами шиповника, за развалинами усадьбы.