Под фригийской звездой

Он прислушался к голосам: это Веронка с помощниками перебирали у костра картошку. Картошка прошлогодняя, подпорченная, которую пожертвовало население Крулевецкой улицы, освобождая свои подполы от гнилья. Приходилось до поздней ночи работать, чтобы набрать на завтрашний суп.

— А я вот чищу и думаю. Думаю со всем, знаете ли, сознанием, что судьба человеческая, как эта картошка.

Щенсный узнал: говорил Ломпец, сапожник-философ.

— Вот мы перебираем, ей-богу, одна хорошая, другая плохая, свежая или гнилая…

Баррикада поперек улицы чернела, как плотина. Мостовая, поблескивая, выбегала из-под нее в сумрак пожарной каланчи, рядом с могучими крепостными воротами. В вышине задумчиво светился огромный глаз часов. Было пустынно, только полицейские неподвижно рыбачили по берегу реки. А у костра все тот же пропитой, надтреснутый голос продолжал в тишине:

— …вот сгребешь ты все это в ведро и задумаешься над своей жизнью: почему она покатилась так, а не иначе и что ее направляет? Слепой случай или механизм какой?

Ломпец долго еще разглагольствовал и рассуждал, рассматривая человека со всех сторон, спокойно, внимательно, порой с горечью. Изредка слышался голос Веронки или Ваврушко. Потом все стихло. Они ушли, и осталась одна только боль, лицо Магды, ее улыбка, ее шепот: «Наш век короткий, Щенсный. В среднем до года…»

Так он лежал час или два. До двух.

А когда часы на каланче пробили два раза, поднялось движение во дворе управы, примыкавшей к пожарному депо. Оттуда доносились обрывки команд, стук сапог, лязг оружия, потом мерный шаг колонны. Миновав пожарное депо, отряд по команде «стой!» замер перед воротами.

Щенсный кубарем скатился с крыши и, подбежав к рельсу под деревом, забил тревогу, стуча по нему молотком. Резкий звон железа полетел вдоль улицы из конца в конец, разгоняя сон, пробуждая к жизни, поднимая на ноги лежавших вповалку людей. Женщины с детьми со всех ног бросились к подъездам, мужчины бежали на баррикады.

— Голендзинцы, не иначе, — говорили они на бегу. — Прямо с вокзала, видать, торопятся мерзавцы!

Но мостовая перед баррикадами была пуста. Полицейские черными призраками маячили вдали. Уже кое-кто начал ворчать, что тревога ложная, как вдруг от пожарной каланчи отделились три фигуры и направились к ним, отбивая шаг. На расстоянии броска камнем остановились. Один выступил вперед.

— По приказу председателя управы и городского головы вам надлежит немедленно уйти отсюда, направляясь по Стодольной улице к рынку. Если в течение пяти минут вы не выполните приказ, мы будем вынуждены призвать солдат и удалить вас силой.

Он замолчал. На баррикаде никто не шелохнулся. Трое внизу не уходили. Должно быть, ждали ответа. Или хотели у баррикады выждать свои пять минут?

Толпа чуть зашумела, но в тот же миг раздался зычный голос Янека, он говорил от имени забастовочного комитета:

— Здесь место нашей работы, за нее мы боремся и не уйдем, пока власти не примут наших условий.

Тот внизу, стоявший впереди, отдал честь: ответ, мол, принял — и, щелкнув каблуками, повернулся кругом. Парламентеры удалились.

— Кирпичи наверх! — крикнул Щенсный.

Кирпич для выкладывания стен коллектора лежал вдоль края канавы. Теперь его стали передавать из рук в руки на вершину баррикады. Складывали так, чтобы было сподручно брать, с правой стороны, торчком. Люди вставали лесенкой, чтобы задние ряды могли швырять через головы передних.

Заскрежетали петли пожарных ворот. Все замерли, выжидая, — что появится оттуда? Словно у пещеры дракона. Вдруг в темной глубине загрохотало, и на Жабью улицу бодро выползла черная сороконожка, ощетинившаяся колючками, с лоснящимся чешуйчатым хребтом — таково было первое впечатление.

А когда сороконожка застыла, растянувшись поперек улицы фронтом к баррикаде, люди увидели сомкнутый строй в стальных касках. Над касками, над штыками дрожал тусклый, рассеянный свет фонарей.

Сзади, где-то над Цыганкой, над Второй баррикадой, раздался отчаянный вопль. К нему присоединился топот ног, шум, крики:

— Назад, товарищи!

Потом все стихло, и именно в тот миг перед фронтом штурмовой роты грянула команда: «Ружья наперевес!» — и заиграл горн.

Голендзинцы шли, как на ученьях, ровно, размеренно, с офицером на тротуаре, отбивавшим такт «Раз-два, левой… левой!» И то, что они маршировали с таким презрением по боевому сигналу, против своих же бездомных поляков, — все это оскорбило и ошарашило на миг. Но потом руки сами потянулись к камню, палке, ведру с известью.

Щенсный, прильнув к земле, не отрывая глаз от неприятеля протянул руку за кирпичом, и вдруг почувствовал, что кто-то сует ему большущий камень. Он оглянулся, сверкнул Веронке взглядом в ответ и бросил камень в первого, кто к ним прорвался. Тот свалился от дорожной брусчатки, которую Щенсному подала сестра, а укладывала здесь, быть может, его жена со стариком умельцем!