Под фригийской звездой

— Где ее взяли?

— У Ромека. В двух шагах отсюда. С прокламациями, с деньгами, хуже не придумаешь.

Она очень спешила к ним, объяснил Баюрский, пошла прямо к Роману, а там уже была засада, кто-то донес. Скверно попалась, с неопровержимыми уликами.

Щенсный стоял, повернув к нему окаменевшее лицо, но вдруг почувствовал, как у него под рукой зашевелилась Бронка. Он взглянул на девочку. Глаза ее были полны слез — то ли от сочувствия, то ли от боли, потому что Щенсный сжал ей плечо пальцами, как тисками.

— Не надо, — повторяла Бронка. — Щенсный, не надо…

Он горько улыбнулся, глядя на заплаканное, несчастное личико, хотел вытереть ей слезы, но не нашел чем и только похлопал ее по плечу.

— Ну ладно… Не о чем говорить. Иди-ка ты лучше домой.

Бронка отвернулась, вобрав голову в плечи, но Щенсный, вспомнив, что он хотел ей сказать, окликнул ее снова:

— Погоди. Тебе не надо так часто приходить сюда, это может плохо кончиться. И не бери с собой все, что тебе суют, ясно?

Девочка, вытирая глаза ладонью, всхлипнула: «Угу».

— Сначала приди ко мне и покажи, потому что это могут быть вещи, которые лучше поручить кому-нибудь другому. А теперь беги, щебетунья, беги…

Она улыбнулась сквозь слезы, обрадованная тем, что Щенсный назвал ее щебетуньей, и побежала во двор столярной, чтобы там перелезть через стену: Щенсный посмотрел ей вслед и кивнул Баюрскому:

— Пошли к Равичу.

Равича хорошо знал Олейничак, значит, его нужно было немедленно послать к Олейничаку, чтобы тот дал другой адрес для связи с Окружным комитетом, раз Магда попалась.

У Равича, на Второй баррикаде, они заметили, что на Цыганке усилили охрану. Раньше там стояли всего двое полицейских, теперь их было десять.

Равич поспешил к синагоге, чтобы оттуда пробраться на Серебряную улицу и дальше к Олейничаку. Баюрский занял место Равича, а Щенсный быстро зашагал дальше, чтобы проверить, как дела с полицией у двух других баррикад. Оказалось, то же самое, что на Цыганке. Всюду было полно полицейских, это бросалось в глаза, настораживало: почему именно к ночи они усилили охрану? Неужели собирались ускорить операцию?

Щенсный сообщил обо всем в комитет и полез к себе на крышу сарая, которую называли также наблюдательным пунктом.

Он был уже почти наверху, когда его заметил Леон.

— А я тебя давно поджидаю!

— Тогда лезь на НП.

Леон побывал уже в комитете (как связной от Грундлянда, он прежде всего зашел в комитет), послушал хор, навестил Веронку и, перед тем как вернуться к своим, хотел еще поговорить со Щенсным.

— У вас я тут хоть песни послушал. А то у нас тишина, не поем.

— Почему? — равнодушно спросил Щенсный, ложась на тюфяк рядом с Леоном. — Никто ведь вам не запрещает.

— Пробовали. Не получилось. Песни у нас разные, вот в чем беда.

И начал рассказывать.

— Назавтра, после того, как Томчевский взял штурмом ворота, слыхал…

Щенсный слышал: до этого они две недели ночевали на улице у заводских ворот, потому что кто-то предупредил Грундлянда и тот успел ночью потушить печи и запереть ворота. У кого были раскладушки, те принесли из дому и спали, как буржуи, остальные лежали на голой мостовой. Но наконец однажды, в проливной дождь, Томчевский с группой рабочих бросились на ворота, раскрыли настежь и ворвались внутрь.

— …значит, назавтра, сразу после подъема, Томчевский со своими запели «Вставай, проклятьем заклейменный…» На это хадеки с другого конца цеха: «Утренние зори встали…»[45].

— А вы небось пели «Красное знамя»[46]?

— Конечно. Чем мы хуже? Вот и пошли разные песни, споры, перебранки, прямо невмоготу! Надо было с этим кончать, и мы решили: никто не поет, и точка! Без обид, без яда.

— Ясно. А что касается настоящих ядов или кислот, то что там у вас в цистернах?

— Соляная и серная кислоты.

— Тогда готовьтесь. Сюда гонят голендзинцев. Сначала на нас ударят, потом на вас.

Щенсный рассказал, как обстоят дела. Леон очень встревожился за их судьбу. За своих он был спокоен.

— К нам они не сунутся. Побоятся. Мы же их, как во время Томашевской забастовки, — кислотой из шлангов!

Леон стал рассказывать, как они забаррикадировались у Грундлянда, оживленно, даже с некоторой долей хвастовства, так что Щенсного подмывало спросить: «А как насчет разрешения?» Когда-то, года два назад, Сташек этим подкалывал Леона: «А ты ему объясни, что на баррикады у вас еще нет разрешения от магистрата!» Но с тех пор Леон сильно переменился, обрел борцовские качества в рядах единого фронта, так зачем же старое поминать?

Он ничего не сказал Леону, даже о Магде ни слова. Говорил только о самом необходимом. О делах, которые надо сделать, и о том, как Леону лучше всего выбраться отсюда. А когда Леон ушел, Щенсный закрыл глаза, и ему на миг показалось, что он наконец остался один, в чаще параграфов и казенных слов, сквозь которые он продирается всею силой своей памяти, ломая, обтесывая… Но уголовный кодекс был тверд и непробиваем. И как его ни обтесывай, все равно получалось для Магды в лучшем случае пять лет, а то и все семь…

— Не годится совсем, — послышалось снизу.

Щенсный приподнял голову.

— Ну почему, она вовсе не такая плохая!