Под фригийской звездой

Жебро пошел за Игнасем к подводе, оставленной во дворе на Стодольной, чтобы оттуда поехать на рынок, а Щенсный зашагал к воротам столярной мастерской, за которой простирался большой пустырь, поросший колючей, выгоревшей травой. На пустыре было всегда многолюдно, шла бойкая меновая торговля, там расположилась лагерем бригада рабочих, Веронка готовила обеды.

В углу была свалка — ящик, сложенный из кирпича и залитый цементом. Забравшись на него, Щенсный мог из-за прикрытой деревьями стены видеть рынок, затихший в этот послеобеденный час, когда все уже расползаются помаленьку в разные стороны, по домам, сгрудившимся вокруг, как толпа зевак.

Подвода с Игнасем и Жебро, пересекая полупустой рынок, приближалась к стене, и в Щенсном постепенно стихало, успокаивалось смятение, владевшее им с того момента, как он окунулся в Юрекову путаницу. Звеня подковами, пегая лошадь высекала искры из камней, и в мерном цокоте копыт Щенсному слышалось: акт — пакт, акт — пакт, акт — пакт… Хотелось смеяться над Юреком, который, изголодавшись по истине, погряз в одиноком отчаянии, в то время как здесь едет хлеб! Чудесный крестьянский хлеб — знак доброй воли и дружбы!

Когда Жебро протянул ему первый каравай — огромный, коричневый, испеченный на листьях аира, пахнущий Жекутем и детством, Щенсный почувствовал, что этот хлеб он никогда не забудет и передаст его товарищам не просто так. С фасоном передаст, чтобы долго помнили!

— А ну-ка, идите сюда! — крикнул он сидевшим поблизости рабочим, которые играли в карты под навесом. — Становитесь на разгрузку.

Те нехотя оглянулись. Вставать им явно не хотелось.

— Кто, мы?

— Да, вы, и прежде всего ты, Стефан. Становись первым в цепи.

— Что это ты меня наказываешь вроде?

— Может, и наказываю. Становитесь, товарищи, время дорого: крестьяне напекли нам хлеба и прислали.

Они начали строиться в цепочку, пораженные этим хлебом, особенно Стефан, который не далее как два дня назад спорил со Щенсным после беседы о путях пролетарской революции и говорил: «Ладно, я во все могу поверить, но только не в союз рабочих и крестьян! Этого мы не дождемся!»

— Смотри, — кричал ему теперь Щенсный со стены, поднимая каравай над головой, — а ты не верил. Вот тебе союз!

Кинул каравай:

— Союз один!

Затем второй:

— Союз два!

Караваи хлеба, взлетая над головами, волнистой лентой бежали от стены к середине двора, где у сарая их принимала Веронка. Отовсюду подходили люди посмотреть на этот неожиданный дар из деревни, солидные, трехкилограммовые караваи, на зеленых листьях, а Щенсный считал: союз сорок… союз сорок один…

Он насчитал пятьдесят два целых и три разломанных, когда пришлось прервать разгрузку. Не спеша, заложив руки за спину, в их сторону направлялся полицейский. Щенсный быстро сказал Жебро:

— В случае чего скажи, что продавал! Для заработка.

— Ладно! — ответил Жебро и дернул вожжи.

Они даже попрощаться не успели. Жебро потом, правда, прислал с Игнасем мешок с остатком «союзов», но сам не заехал. Торопился назад, чтобы не хватился управляющий, лошадь-то была из графской конюшни. Нехорошо получилось — без «спасибо», без «до свидания».

Пока переносили хлеб к баррикадам, пока сдавали в кладовую, спустился вечер. Щенсный, управившись с этой работой, собрался было в комитет, но его позвала Веронка.

В сарае было темно, и он не сразу разглядел рядом с Веронкой Кахну.

— Как ты меня нашла?

— Я пришла с Гавликовским. Он меня проводил.

Щенсный недоумевал, что ее сюда привело. Конечно же, не родственные чувства. К счастью, Кахна сразу перешла к делу.

— Щенсный, — произнесла она полушепотом. — Я пришла за вами.

— То есть за кем?

— За тобой и за Веронкой. Уходите, иначе вы погибли.

— Неужели? А мы-то радовались, что будем есть деревенский хлебушек из Жекутя.

— Не шути! Сюда вызвали голендзинцев!

Щенсный насторожился.

— Откуда ты знаешь?

— Да я сама передавала сообщение. Завтра они прибудут — и тогда вам крышка. Зачем? Забастовку вы ведь все равно выиграли.

— Если б выиграли…

— Послушай, что я тебе скажу, строго конфиденциально…

От этого «строго конфиденциально»… сразу запахло канцелярией, документами, тайными досье, Кахна мало-помалу впитывала в себя все это; но, как бы ни было, она принесла очень важные новости. Из услышанного ею разговора Мурмыло с городским головой получалось, что забастовка на самом деле выиграна. Требования рабочих, говорили они, придется выполнить. Но важен  п р е с т и ж — п р е с т и ж  города и государства. Нельзя спасовать перед баррикадами. Поэтому курсанты полицейского училища из Голендзинова возьмут штурмом Крулевецкую улицу, зачинщиков отдадут под суд, а побежденной массе будет оказана милость. Власти не могут ни проиграть, ни уступить, они могут только по своей воле пойти навстречу.

— Что пользы от того, что ты пробудешь здесь еще день или два? Схватят, засудят…

— И все узнают, какой у тебя брат. Ты ведь этого боишься, не так ли?