Под фригийской звездой

Мимо трибун шли горцы, остановились, один выступил вперед, что-то сказал и, подняв свой топорик, пригрозил, казалось, генералу с наголо обритой головой. Генерал отдал честь.

— Передает наши резолюции, — объяснил Поточек.

— А кто он такой?

— Кшептовский Вацлав, председатель наших организаций в Новотаргском уезде. Я ему не очень доверяю. Похоже, он подослан теми.

На дороге было ярко и красочно. С песней «Не дадим тронуть наши хаты» шло жешовское воеводство в голубых камзолах, в коричневых сермягах, с перьями и лентами на шапках — рядом цвели кремовые наколки на головах женщин, синие и бордовые бархатные корсажи… Шелест накрахмаленных белых юбок, казалось, звучал колоколами в воздухе и долго слышался, когда они прошли и на смену им уже шло Прикарпатье с первым красным знаменем.

Они опередили Жекуте. Не Жекуте было тут первым. Еще до него нашлись такие, которые брызнули Рыдзу в лицо алым стягом и песней «Когда народ на бой…». Они поднимали высоко перед трибуной вельмож свою нужду беспросветную и жгучую обиду и шли, гудя правдой непримиримости. Разные уезды поднимали теперь двойные знамена, зеленые и красные, и дружно гремели крики: «Долой санацию!»

— Посмотрите, — редактор толкнул Щенсного, — вот, кажется, молодежь, с которой мы шли со станции.

Щенсный глянул через плечо. Редактор протягивал ему бинокль. На внутренней стороне ладони был якорь. Он не смотрел на Щенсного, наблюдая происходящее, с хорошо знакомым выражением мальчишеской жадности: «Любопытно, чем все это кончится…»

Щенсный поднес бинокль к глазам, пораженный своим открытием. Его внимание раздваивалось. Вдали видна была жекутская молодежь, которая шагала с Владеком во главе, крича: «Да здравствует народный фронт!» Само будущее отчетливо отражалось в линзе. А над головой, всего лишь одной ступенькой выше, было давно минувшее. Был Юрек из Симбирска, причудливо обросший, с бородкой, с морским якорем, который ему наколол Пахом. С этим своим жадным вниманием на лице, словно он сквозь замочную скважину подсматривал тайны мироздания. Он, в сущности, ничуть не изменился, такой же любопытный ко всему, что у Маркса и что у Дюма, жаждущий приключений и жизненных впечатлений — Спиноза от «Трех мушкетеров».

— Посмотрели? А теперь позвольте… Неужели он уходит? Быть того не может!

Между тем так и было. Вождь повернулся кругом и пошел с трибуны. На ступеньках кивнул кому-то, и тот сразу с готовностью занял оставленное место. Подали машину. О крестьянской телеге уже не было речи.

Все трое следили за церемонией отбытия. Бинокль снова поехал сверху вниз.

— Майор, — заявил Поточек, всмотревшись.

— Не болтайте чушь! Или воевода Белина-Пражмовский или граф Голуховский. Никому другому из тех, что на трибуне, он не мог доверить представлять армию и правительство.

— А я говорю — майор! Из Ланцута, из Десятого кавалерийского полка. Я его знаю, но фамилия такая чертовская… сейчас вспомню…

— Ну, если он первому попавшемуся офицеру поручил представлять главное Лицо, значит, он зол, адски зол. Трепещи, народ неверный!

Но народу было наплевать на это. Витос к нему из-за кургана не вышел; и вождь речь не сказал. Разочарованный народ отчаянно ругался и валил по большаку далеко за курган Михала Пыжа.

— Вот цирк. Такого никто не ожидал: ни Рыдз, ни эти там, с Хожей улицы. Мне будет по крайней мере о чем написать перед прощанием с отчизной?

— Вы уезжаете?

— Да, в Испанию. Там начинают твориться любопытные дела. Слыхали?

— Как будто.

— Не «как будто», а совершенно точно! Происходят вещи, вопиющие с точки зрения международного права, взывающие к мщению и бесценные для литератора, который хочет воссоздать всю эпопею борьбы.

— А вы, собственно, на чьей стороне?

— На стороне народной Испании, разумеется, хотя там в большинстве коммунисты. Но не все. Не каждому ведь обязательно быть коммунистом.

— Само собой, — согласился Щенсный, думая о пути — своем и его. — Одному обязательно, другому — нет. Вы, я вижу, не любите коммунистов.

— Не люблю — не то слово. Это как-то по-детски звучит. Я иначе подхожу к этим вопросам, не могу так прямо, беспардонно. В принципе я даже с ними согласен, но их методы, их пренебрежение к человеку!.. Они забывают, что законы эволюции незыблемы, перепрыгнуть через них нельзя, а всякая истина относительна…

Слушать его не хотелось. Истина Щенсного не пришла к нему сама, не из мудрых книг добыта. Он достаточно намучился, прежде чем постиг ее.

Уже второй раз прошел, косясь на них, тип с пряниками, тот самый, что присматривался к Щенсному под жекутским знаменем. Надо было раствориться в толпе. Попрощаться с молодежью в орешнике и идти на станцию.

— …обо всем этом, о самом человеческом мне хочется написать. Потому-то я еду в Испанию.

Пусть едет. Когда его фашисты прижмут как следует — у него мигом выскочат из головы всякие пакты-акты с тремя точками вечности, вся мировоззренческая мякоть. Если б он сбрил свою романтическую бородку, внутренне окреп и стал как-то проще — может, и получился бы из него человек.

Щенсный спрыгнул с лестницы, протянул руку.