Под фригийской звездой

На базар Веронка шла, как на смотр: опрятно одетая, степенная, с кошелкой. Походкой сыщика она обходила ряды, торговалась отчаянно, иногда по десять раз штурмуя один и тот же прилавок, и, одержав победу, спокойно возвращалась в Козлово. К ней никто не приставал — взрослые уважали плотника, человека тихого, работящего, а подростки знали, что она сестра Щенсного, который в ярости может врезать не хуже, чем Сосновский.

Отец отдавал ей весь заработок, на хозяйство и на необходимые покупки, на которые приходилось копить, считая каждый грош. Часто вечерами они садились вместе, отец с Веронкой, и совещались, что и когда купить. По сравнению с другими отец зарабатывал неплохо, но погашение ссуды тяжким бременем ложилось на их месячный бюджет; кроме того, много стоила учеба Кахны и Валека, да и приодеть их надо было, чтобы школьные товарищи не дразнили их деревенщиной. Дом тоже требовал все новых и новых расходов. Нужен был шкаф, корыто для стирки, кровать для девушек… Поросенка надо было купить и откормить к пасхе.

Веронка старалась, как могла, всех накормить и отложить на покупки. Неграмотная, она, хотя и считала до ста, но складывать и вычитать могла только на спичках. И нередко, когда все уже спали, Веронка на кухонном столе укладывала длинную змейку из спичек, отнимала, потом снова добавляла. Иногда спички обозначали злотые, но чаще гроши.

Щенсный чувствовал себя в семье лишним, более того — обузой. Потеряв со смертью Сумчака надежду попасть на «Целлюлозу», он пытал счастья на других предприятиях. Ходил к Мюзаму и к Бому, на гвоздильную фабрику Шварца и на кирпичный завод на Фальбанке. Всюду ему отвечали одно и то же: кризис — сокращения — при возможности мы принимаем в первую очередь своих же сокращенных работников. Щенсный вспомнил, что у него в Варшаве живет тетка. Виделись они всего один раз, проездом в Жекуте, но как-никак она ведь родная сестра матери.

— Отпусти меня в Варшаву, отец. Может, я там устроюсь.

Но отец боялся пускать его одного.

Пришла зима. Выпало много снега, и мороз держался крепкий.

В середине декабря по Козлову прошел слух, что в Лодзи арестован Виткевич. Он связался с шайкой фальшивомонетчиков, которые подделывали монеты достоинством в десять, пять и даже в один злотый.

Теперь отец совсем потерял покой. Ведь если Виткевич скажет, кто его снабжал свинцом, то заберут Щенсного. Кто поверит, что парень чист, как слеза? Что он может полезть в драку, может в ярости выкинуть бог весть что, но на воровство не способен, никакой подлости в нем нет.

Старик вскакивал при каждом стуке в дверь — не за Щенсным ли пришли? Но дни проходили спокойно, и ничто не предвещало беды.

В канун рождества отец пришел с кучей новостей.

Во-первых, он принес двенадцать злотых, которые Пандера выдал всем «под елку», по старой фабричной традиции.

Во-вторых, старик Гомбинский собирал на защиту сына. Сын уже поправился, его будут судить, и отец просил помочь деньгами на адвоката.

— Ты дал, отец?

— Дал, один злотый. А больше всех давали «красные». Говорили, что Гомбинский хотя и не был членом партии, но на свой страх и риск боролся против капитала и ему надо помочь.

И наконец, главная новость: Корбалю выдали деньги «под елку» и одновременно сообщили, что он уволен. Уволили всех сортировщиков, которые, как и Корбаль, перешли в вагонетчики. Всего два месяца продержал их Пандера на новой работе, на которую сам же их и сманил. Но что самое удивительное, Корбаль совсем не огорчился, вроде бы даже рад.

— Наконец, — сказал он, — я перестану тянуть эту лямку.

— А где же ты работать будешь?

— Главное не работать, а заработать, — отшутился Корбаль.

Праздники у них прошли спокойно и сытно, как никогда. Даже елка стояла в углу, напоминая о годах скитаний. Ведь на Волге у них всегда было это зеленое деревце, пахнувшее Польшей, а в Польше — не всегда.

На второй день праздника, вечером, отец отправился в гости к Корбалю, Кахна с Валеком — в школу на елку, а Щенсный сидел на кухне рядом с Веронкой, раскладывавшей на столе свой спичечный пасьянс.

— Что ты так смотришь на меня? — спросила Веронка.

— Ты какая-то другая стала. Изменилась за эти полгода. На мать стала похожа.

— И ты теперь другой. В Симбирске я тебя боялась. А теперь ходишь, все молчишь, прямо жалко смотреть… Иногда даже голову втягиваешь в плечи, как отец…

— Видишь ли, в Симбирске все было чужое. Мне было наплевать на все, я только думал, как бы жратву раздобыть. А если приходилось голодать, то все равно не чувствовал ни стыда, ни унижения, тогда голодали все. А тут… Вспомни, как мы ехали. Как в землю обетованную! Все было для меня святым: и родина, и порядки, и поезд… А теперь эти порядки нас гнетут, давят, дышать не дают. Я это вижу, но вот дорогу свою никак не найду.

— Ох, Щенсный, ты доиграешься с такими мыслями… Может, ты уже и в бога не веришь?

— Верю. Он сотворил небо, землю и так далее — иначе откуда бы взялось все это? Но потом перестал заботиться о земле, пустил дело на самотек. Несправедливости кругом полно, и жизнь катится по-дурацки — не может быть, чтобы это бог так все устроил.