Под городом Горьким

– Нет, я тоже в мавзолей хочу!– выпятила грудь Анна перед райкомовским начальником, сдвинула брови. –Я что – побегу камеру ту искать? Пусть она гаром горит! Мужики, отвернитесь! Отвернитесь, говорю, мужики! Ослепнете! Бабы, заслоните меня от них, бесстыжих! Вот, вот так.– И она зашептала в сторону женщин. – Для баб всего поселка трусов набрала, чтобы они задубели, трусы те. Вот, вот, я сейчас их все, трусы, на себя надену. Налезут ли только? Должны. Обязаны. И не будет вещей. Хоть раз в жизни министерским задом потрясу. Что под юбкой, то все мое. А то, вишь ты их, в мавзолей не пускают. Можно подумать, что трусы там вреда наделают, в мавзолее. За кем, может, и надо глаз, только не за Ганной. Ну, бабы, где там милиционер? Расступитесь, земляки! Все, голубчик, нет вещей! Сдала, сдала в камеру. Ага! Так что, можно проходить?

Милиционер все, конечно же, видел, поэтому только улыбнулся и ничего не сказал.

Вот так она, Ганна, неуклюже переставляя ноги, и зашла в мавзолей, посмотрела на Ленина. Потом в той московской школе едва ли не на самой окраине она долго раздевалась, сопела, кряхтела, а трусы аккуратно складывала в стопку и острила:

– Помялись, как будто полгода носила, но этикетки не потерялись. Хорошие этикетки. А то попробуй докажи потом своим бабам, что новые трусы привезла. Скажут, на свалке где-нибудь подобрала.

– Ты, девка, должна взять со своих заказчиков вдвое, а то и втрое за трусы дороже, – то ли серьезно, то ли шутя сказала Ганне доярка из соседней деревни. –Не догадываешься, почему?

– Нет, не догадываюсь! – откровенно призналась Ганна.

– Потому дороже, что они в мавзолее побывали!

– Ай, во, правда ж!– всплеснула руками Ганна, а потом спохватилась.–Тише, тише, бабы. Руководитель наш идет. Прячьте, прячьте трусы!..

... Когда Ганна жила, в то время о Ленине говорили только хорошее. А сегодня, может, она бы рассказала все немножко иначе... Наверное, иначе... Хотя и правду...

КВАРТИРА В ОМСКЕ

Канавщик неожиданно споткнулся перед самым порогом, ткнулся всем лицом в нетронутый вчерашний снег – навалило его, как никогда в декабре, – и почувствовал, что он, снег, становится теплой росой на носу, лбу , щеках. Канавщик стоял некоторое время на четвереньках, боясь шевельнуться, не сразу и заметил, как ноги сами, не подчиняясь ему, разъехались, словно распиленные на две части – посередине вдоль – сани, скользнув полозами. «Неужто умираю? Я ведь... я ведь еще и не жил! Не жил! Меня же ждет квартира в Омске-е-е-е!» На этот бешеный крик прибежал щуплый и сухоребрый – с наперсток – сосед Тимка, одногодок, должно быть, Канавщика (такое прозвище дали Виктору потому, что долгое время ухаживал за канавами, которые оставили мелиораторы на территории колхоза),затащил его, задыхаясь и почему-то поругивая местную власть, в холодный дом, кое-как стянул верхнюю одежду, взволок непослушное тело на кровать , прикрыл одеялом.

– Не умер... дышишь,– облизал губы Тимка и вытер вспотевший лоб.–Сейчас я тебя согрею. Фляжку водки принесу. Попрошу у людей. Скажу, человек умирает... Канавщик, скажу, если не дадите, вам сниться долго будет... На твое спасение пожертвуют, куда они, гады, денутся. Или сперва печку разжечь? Молчишь. Разожгу сперва. Слышишь меня? М-да-а!..

Канавщик не среагировал на расспросы Тимки, и тот, вздохнув, набрал воздуха и потопал за дровами. Вернулся с охапкой дров. Вскоре в печи загудело, зашумело, а из дырочек, что там-сям образовались среди кирпичей, выпорхнули веселые зайчики, которым было чуть-чуть, казалось, тесновато в этом большом, как гумно, доме.

– Слышишь меня, Виктор? – опять повернулся к неподвижному Канавщику Тимка и, не получив ответа, сразу заскучал. –Не слышишь, вижу. Дожил, бедняга. Докатился. Пусть я... пьяница... а ты же был нормальным человеком. – Он вдруг испугался, услышав в промерзшем доме свои слова, поправился. – И есть! Почему... почему был? И есть! Ты будешь жить, Витька-а! Я говорю! Тебе что, мало этого? Будешь!..

С этими словами Тимка выскочил на улицу, быстро засеменил к Машке, которая втихую от участкового продает самогон, забарабанил сморщенным, похожим на прошлогоднюю свеклу, кулаком в ворота. –Дрыхнешь, а Канава умирает! Открывай! Открывай, приказываю! Не для себя буду просить! Для Канавщика! Ведь умирает!..

Машка, худая, с черными злыми глазами, загремела запором, потянула на себя дверь:

– Кто... кто умирает?

– Канавщик. «Кто-кто?» Не веришь – проверь! Ему внутренности продезинфицировать надлежит. А то хана!.. Может, с утра лежал на дворе. Кишки, может, к горбу примерзли? А? Если не дашь – я тогда скажу всем, что это ты его загнала на тот свет! Ты! Твоя жадность...

– Так я же его только что видела... – не поверила услышанному Машка.

– Человек всегда так: сперва его кто-то видит, а тогда и нету... и сочиняй некролог в газету. Хы? Ты думаешь спасать Канавщика, или нет, мымра-а?!..

– Бегу, бегу, бегу!– Машка засуетилась, а потом скрылась в сенях.

А Тимка опять облизал обветренные губы, выругался: