Под горой Метелихой(Роман)

— Лошадь-то отвязалась! Неровен час, в овсы артельные черти ее затащут. Пойди поищи! Да не мешкай, пока никто не видел!

Нет нигде лошади, как провалилась! Обошел Игнат луговину: другие, соседские, тут же в кустах боталами позванивают, а этой не видно. На овес вышел — нет! Обратно берегом возвращался, смотрит — стоит мерин у переката и повод ременный от недоуздка болтается на шее узлом. Верно, добрый человек подвязал его: не заступил бы конь повода.

Подумал так Игнат, вывел коня на дорогу. И тут крик от стожка хриплый. Подбежал — отец под дубком распластан, рвет пальцами землю. Дуняша прижала его вилами к земле, налегла грудью, а как Игната увидела, вилы выдернула и еще раз изо всей силы воткнула. Засучил старик ногами.

Остолбенел Игнат. Повернулась к нему Дуняша:

— Будьте вы прокляты! В огне вам сгореть! На угольях!! — И к телеге метнулась. Игнат опередил — откуда сила взялась, — вырвал у обезумевшей Андрюшку.

— Не твой он! Не твой! — выкрикнула Дуняша. Закрылась руками и — вниз головой.

В тот же день Игнат умом тронулся. А Андрон Савельич, как Дуняшу на берег вынесли, вырвал клок бороды, глянул на руку — в ногтях волосья седые.

Через день хоронили Дуняшу. Диву далась деревня: отец Никодим самолично на кладбище лучшее место указал, где могилу рыть. С хором церковным, с песнопением проводили Дуняшу в последний путь.

За Андроном и Кормилавной тесной кучкой шли комсомольцы. Старухи шипели на Верочку, сверлили ее злобными взглядами. Одна замахнулась суковатой клюшкой. Владимир поотстал шага на два, вырвал дрючок из костлявой руки.

— Хоть бы тут придержали змеиные свои языки, — сказал он старухам, — человека хороним.

Верочка слышала всё, головы не повернула, только крепче сжала руку Маргариты Васильевны. Когда обряд отпевания закончился и отец Никодим нагнулся за горстью земли, она протиснулась в середину и неожиданно для всех заговорила вполголоса, будто вокруг нее никого не было:

— Прощай, Дуняша. Прощай… Мало боролись мы за тебя. Ты — гордая: бросила вызов старому миру…

Отец Никодим выпрямился, густая багровая краска разлилась по его лицу и медленно сходила книзу, а Верочка продолжала теперь уже громче, отчетливее:

— Говорят, поздно искать виноватого. — Она отыскала взглядом в толпе Улиту. — Нет, не поздно!! Не один Денис толкнул ее в омут. Ему старательно помогали злые, завистливые люди. Они возвели на Дуняшу грязную сплетню, вырвали ее из отцовского дома. А вы, вы, отец Никодим, кого вы венчали — «по любви и согласию»? Где была ваша совесть?!

Никодим попятился.

Так схоронили Дуняшу, а к вечеру разразилась гроза. По набрякшим, тяжелым тучам из края в край полоскались зеленые молнии, громовые раскаты вжимали в землю окрестные горы. И ни в одном окошке не зажегся свет, ни в одной семье разговор не вязался, а утром снова ударил колокол: унылый звон расплывался кругами над деревней и лесом, как от брошенного в воду камня, — у церкви толпились родственники Дениса.

Долго звонил старик Парамоныч, ожидая священника. Наконец тот пришел, махнул сторожу недовольно, чтобы перестал звонить, а Дениса велел зарыть в самом дальнем углу кладбища и гроб от паперти завернул.

Как ни просили родственники Дениса вместе со старостой новым, поп стоял на своем.

— На страстной неделе не Денис ли ползал здесь на коленях, испрашивая прощения за помыслы мерзкие? — сотрясая львиным рыком церковные своды, гремел отец Никодим, гневным взглядом указывая на оставленный перед входом гроб. — Снова похоть обуяла?! Господь бог всемогущ! Позорную смерть уготовил клятвоотступнику, яко псу смердящу!!

Напирая могучим торсом на заробевших родственников убитого, отец Никодим вытеснил их из церкви, запер входную дверь на замок. Ступая по каменным плитам, гудел, оставаясь неприступным:

— Отпевать не могу, не просите: возмутил убиенный душу мою. Призовите для этого иного священнослужителя.

— А как же сноху-то? — начал было один из просителей. — Той и вовсе не полагалось…

Повернулся отец Никодим к говорившему, побагровел:

— Что? Мне, пастырю своему, указывать? Знай: «Новоканон» не дозволяет отпевания самоубийц, но там же, на странице его семьдесят восьмой, после слов «аще убиет сам себя человек, не поют над ним» сказано: «аще бяше изумлен: сиречь, вне ума своего» — не в своем уме была покойница!

Всё это слышал Володька. Непонятно было ему, как же так: на всех собраниях Верочка, да и сам Николай Иванович, попов заодно с кулаками считает, а этот поп хуторян, родственников Дениса, не хочет уважить. И Андрон Савельевич слово в слово всё слышал. И он тут же стоял, на паперти, придерживая под полой туесок с маслом. Не знал, чем бы отблагодарить отца Никодима за похороны вчерашние. А тот ничего не принял.

— Горю твоему родительскому соболезную, — только и ответил поп. — Не внял ты слезам материнским. Обошлось бы миром. Казнись теперь!

От слов этих суровых душно стало Андрону.

— Позору на голову принимать не хотелось, — еле выговорил.