Под красной крышей

Добравшись до метро, она спустилась под землю и впервые подумала: «А ведь ему сейчас хотелось бы, чтобы я здесь и осталась…» Тогда Ульяна, возможно, перестала бы сопротивляться, сжалилась бы, и маленькая девочка научилась бы с придыханием, как когда-то Ксюшка, выговаривать: «Па-па!» И началась бы новая жизнь, которая уже тем хороша, что в ней не случилось ничего плохого…

Она села на скамью, мимо которой несколько секунд спустя пролетел поезд и замер предпоследний вагон. Один шаг вниз, и Егор опять будет счастлив. Спокоен. Ощутит полноту жизни и сможет работать, не отвлекаясь на угрызения совести, и дарить радость тысячам людей. Разве это не стоит ее жизни? Кто о ней пожалеет? Мать, которой уже под восемьдесят? Ей недолго страдать, если что… Сестра? Потому что некому будет поплакаться? Дочь? Да Ксюша ненавидит все, что представляет собой ее мать: покладистость, мягкость, преданность другому человеку. Все журналы теперь учат девушек быть стервами и любить только себя. Может, так и надо, робко усомнилась Лида. Может, и Ульяна такая? И как раз поэтому Егор не в состоянии выбросить ее из головы? Из сердца. Ведь пренебрегла им. Обошлась без него. А вот Лида не может, и это его раздражает.

Вздохнув, она поднялась, заслышав звук очередного приближающегося поезда, дождалась, пока он поравняется с нею, и вошла в вагон, куда никто не сел кроме нее.

* * *

Егор и не надеялся, что дочь примостится с ним рядышком на кожаном, кофейного оттенка диване в гостиной – в цвет до страсти любимого всей семьей напитка, и они обсудят все как взрослые люди, способные не только понимать, но и сочувствовать. И все же сделал попытку достучаться: сперва просто в дверь, которую Ксюша заперла изнутри. Потом, если бы повезло, попробовал бы и до сердца.

Но она не открыла ему. Вернее, не сразу. Егор уже спросил, не зная, слышит ли дочь:

– Ты собираешься ненавидеть меня всю жизнь?

Прислушался: может, спит? И произнес, понизив голос:

– Ты ведь понимаешь, такие вещи случаются в жизни взрослых людей… И твоя мама вправе на меня сердиться. Но тебя-то я не предавал! Я ни на секунду не переставал любить тебя.

И вот тогда дверь распахнулась, и всклокоченная, опухшая от слез Ксюшка проорала ему в лицо, даже слюной брызнув:

– А на фига тебе тогда видеть эту девчонку?! Любит он меня! А сам этой бабе только и названивает!

Схватив за руки, Егор потащил дочь в гостиную, все еще одержимый идеей усесться с ней рядышком на диване, но Ксения извивалась и рвалась прочь с такой яростью, будто он вел ее на костер.

И он отпустил ее. Никогда и никого не заставлял Егор любить себя силой, ему приходилось выкладываться в каждом спектакле, чтобы изменчивая зрительская любовь по-прежнему окружала его защитной аурой, без которой он и дышать-то не умел.

Освободившись, Ксюша отпрыгнула к окну и как-то собралась, напряглась, будто готовилась зубами впиться, если отец сделает хоть шаг. Демонстративно сунув большие пальцы в карманы джинсов, чтобы она хоть немного расслабилась, Егор сделал еще одну попытку:

– Помнишь, мы как-то говорили с тобой, что человек должен отвечать за последствия своих поступков. Эта девочка – как раз такое вот последствие… И я обязан участвовать в ее жизни, если хочу и дальше уважать себя.

То, что он говорил, не совсем соответствовало действительности. На самом деле Егор не чувствовал себя обязанным… Он хотел соприкоснуться с жизнью ребенка, которого еще даже не видел вживую, но почему-то начинал волноваться при мысли о маленькой дочери. Снимки утверждали, что она похожа на него, а это значит, у нее со временем оттопырятся ушки, и только он наверняка знает – годам к четырнадцати это пройдет, не стоит и переживать. Но если ему не дадут возможности объяснить это, то девочка будет страдать, как он в детстве, когда все дразнили его Лопухом.

И еще надо бы предупредить, что у нее могут быть очень ломкие кости, он чего только не ломал в жизни. Хорошо бы Ульяна подкармливала ее кальцием… Говорят, появился какой-то китайский, девяносто процентов которого усваивается организмом. Он достанет, если только Ульяна согласится взять. А может, уже и сама раздобыла, она для своего ребенка все лучшее зубами вырвет, это он уже понял.

– Ты и сейчас только о них и думаешь. – Ксюша отвернулась к окну, и фигурка ее на фоне желто-коричневых театрально собранных портьер показалась Егору особенно худенькой и сутулой. Явный сколиоз, и почему Лида не отведет ее к хирургу?

– Я пытаюсь думать обо всех нас.

– Нас? Каких это – нас? – Она опять обернулась готовым к нападению зверьком. – Ты уже навоображал, что я эту девчонку сестрой признаю? А с твоей любовницей дружить буду? А фиг вам! Никто мне не нужен, ни они обе, ни ты, ни мать – курица старая!

– Не смей так говорить о ней!

Его бешенство в этот момент было неподдельным. Тем более направлено оно было и на себя тоже, только и отыскивающего, в чем бы еще упрекнуть Лиду: и недостаточно заботливая мать, и чересчур заботливая жена, и несостоявшаяся личность, живет отраженным светом… Лишь бы нашлось оправдание ему самому, безупречному.