Под крики сов

с маленькими, как жемчужины, пуговицами

белыми, как бутон мануки,

вошью в рукава эту дугу моря

всю зиму с кровью твоей жизни.

Глядя на зеленую волну сквозь стекло огня,

я вижу багряную тень.

Тоби, я дам тебе булку голубого воздуха из пшеницы, которая растет в небесах, и опустошу моря ради райской отмели любви, и когда ты умрешь,

поет Дафна из мертвой комнаты.

я скажу, что ты жил в полумире, в микроскопическом местечке с надкусанными апельсинами, похожими на отравленный закат, где ни ветер, дующий только вперед, ни путь обратно, направляемый спелым плодом ночи, не в силах накормить или исцелить тебя.

– Тряпки, кости, бутылки, железный лом, железяки, жизнь на продажу,

поет Дафна из мертвой комнаты.

Теперь, Тоби, кем ты будешь, кем ты будешь,

на мясоперерабатывающем заводе, или в шахте, или в литейном цехе?

Теперь, Тоби, где ты будешь жить, где ты будешь жить

– в лачуге или бунгало, господь простит.

Теперь, Тоби, как ты умрешь, как ты умрешь

– выброшенным в яму из почему.

16

Наличные.

Тоби Уизерс развернул пачку банкнот по десять шиллингов и выложил их слоистой мятой лепешкой из мягкой ржавчины на маленький столик, по форме напоминающий ячейку сот с черным медом.

Один мир назад ульи в своих шляпах стояли в углу двора, и рой пчел в зарослях дрока, и яблоневый цвет, и яблоки размером с мир, до которых ребенок не дотягивается, а иначе для чего нужен рай, «гренни смит», «кентиш филлбаскет», «ром бьюти», «делишес», «джонатан», «айриш пич», и полосатые на вкус как зеленое мороженое, а иначе для чего нужен рай?

Наличные.

Десять шиллингов принес мясоперерабатывающий завод, где Тоби работал в сезон с хорошей платой, сверхурочными, премией, казенными сапогами, весь день вычищай кишки да принеси домой почку в кармане, запасную для твоего старика, ему шестьдесят, на пенсии, сидит в углу у печки, тряся коленкой или постукивая по краю стола тремя пальцами, вспоминая войну, которую войну,

Поражение в А

Поражение в В

Поражение во всей кампании.

Старик…

– Тоби, никогда не называй отца стариком.

Отец Тоби принимает пилюли из узкой бутылочки с красной этикеткой, испещренной буковками-букашками, с инструкциями и предостережениями.

Тоби тоже принимает таблетки от припадков, которые теперь случаются лишь изредка, и тогда о нем заботится мать, поблекшая, сморщенная, медлительная, расплывшаяся, с затвердевшими артериями и распухшим соляным животом. Тоби мужчина тридцати двух лет, недавно прошедший через горнило отрочества и юности, золотая монета, серебряная монета, медная монета, ржавая банкнота в десять шиллингов, лежащая на ячейке сот с черным медом.

17

Часы показывали половину одиннадцатого, все трое часов, поскольку там, где в кухне Уизерс стояли на каминной полке одни часы, год за годом питаясь счетами, квитанциями и лотерейными билетами, появились еще двое для компании, злорадствующая и кудахтающая коллекция времени, трое обманщиков – старые напольные часы и два будильника с лунообразными лицами и сгорбленными плечами. Все показывали половину одиннадцатого, и им верили.

Однако радио-то знало правду, и его человеческий голос утешал Боба, Эми и Тоби Уизерсов, сидевших на кухне под чарами тридцати шести нечеловеческих глаз.

– Четверть одиннадцатого, – сказал человек по радио.

– Часы врут, – сказал Боб Уизерс, торжествующе глядя на каминную полку; но, даже говоря, что часы врут, он знал, что они точны, и они смотрели на него сверху вниз, по-дурацки сияя, и уверяли, что они точны, и он сказал: – А зачем нам трое часов?

– А теперь, – сказал человек по радио, – выступление музыкантов под управлением Уолтера. Доброе утро, Уолтер.

– Выключи, – сказал Тоби. – Не могу считать деньги, когда радио включено.