Под крики сов

Фрэнси, озорная птичка,
Дождь идет, спускайся к нам,
Что на это скажет мама,
Если ты погибнешь там?
Непослушная ты птичка,
Ну, спустись ко мне скорей,
До тебя мне дела нету,
Отвечает воробей.

Фрэнси, лети сюда, озорная птичка, дождь льет, огонь льет. Теперь будьте осторожны, детишки, ибо где бы вы ни оказались, можете встретить ангела; ангелы ходят по земле среди людей, и когда придет день, Христос тоже будет ходить по земле неузнанным. И блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царство Божие.

Не собирайте себе сокровищ на земле.

Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь, блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога.

А детство – ерунда, всего лишь ветер, что рыдает в телеграфном проводе, зубная боль в полости ночи, слишком большое тело, свернувшееся калачиком в слишком маленькой кроватке, бабушка, которая гнет спину под жарким солнцем Вирджинни, бабушка, какие у тебя большие глаза; и мальчик в лисьем животе, распоротом, распоротом, мальчик, девочка или день, запертый в душном чреве памяти.

Теперь, когда Фрэнси мертва, я, Дафна, старшая сестра, самая старшая в семье, не считая Тоби, который из-за припадков иногда лежит в больнице со слипшимися резиновыми губами, покрытыми слюной, с перекошенным лицом и глазами навыкате. Он не узнает нас, когда мы заходим в приемное время, и медсестра ведет нас по коридору в комнату, похожую на клетку, с решетками, где Тоби лежит на высокой кровати, белой и чистой, как фарфоровая тарелка; высокой, словно кровать, где на двадцати тюфяках лежала принцесса; настоящая принцесса. Тоби, когда ты поправишься, мы пойдем на свалку искать вещи. Алмаз. Кусочек золота. Кость птицы моа. Тоби, мы должны найти вещи, которые другие люди выбросили за ненадобностью, целые дни и ночи они стоят на краю и выбрасывают; выбрасывают ночью, или во сне, или видя сны; пока они не проснутся слишком старыми, слишком поздно.

Тоби, когда ты возвращаешься из больницы и все счета оплачены… Они не оплачены. Письмо придет от больничного совета, и наша мать положит его в часы или приколет к календарю, а наш отец потянется к нему, когда вернется домой ночью, поднесет поближе к свету, чтобы прочитать и подготовиться, потом вскроет его и всплеснет руками, или заплачет от ярости, как Румпельштильцхен, хоть и не проваливаясь сквозь пол, и закричит:

– Деньги! Деньги!

И мышка вылезет из дырки в углу ящика и прошепчет голосом, похожим на сотни и тысячи: Деньги? В ящике мы храним старые туфли, книги и куски кожи, с помощью которых наш отец чинит обувь. Где колодка, кричит он. Кто видел колодку, и молоток, и коробку с гвоздями? А мужчины в синих фуражках приходят по ночам, чтобы помочь ему чинить нашу обувь.

Ох. Тоби. Наш отец чинит обувь, не надевая очки. Он может видеть проворно, как свет в темных углах, или проворно, как форель, которая прячется под берегом реки, прижав брюхо к каменистому дну. Возможно, наш отец не слепнет. Помнишь, дедушка носил очки и надевал их на лоб, как будто там, на этом блестящем пятне, где нет волос, на блестящем пятачке, который у стариков и младенцев покрывается чешуей, опять же, как у рыб, находилась тайная пара глаз, которые плохо видят. Футляр, в котором он держал очки, был потертый и тоже блестящий, с оранжевыми точками. В горошек? Что такое горошек, Тоби? Я слышала, как кто-то назвал это горошком, думаю, тетушка Нетти, ты помнишь, мы наблюдали за ней однажды через дверную щелку. На туалетном столике перед ней лежал футляр из ракушек пауа, в руке она держала пуховку и делала макияж, и улыбалась самой себе в зеркале. Улыбка удовольствия, устроенности и того, что называется мудростью. А потом она повернулась, увидела нас и покраснела.

– Как вы посмели подглядывать за мной, пока я крашусь.

Оказалось, это грех. Смотреть, как тетя Нетти красится. И, полагаю, еще хуже ей было оттого, что теперь мы знали ее другое лицо и другую улыбку. Мы поймали ее, как воровку.

– Невоспитанные дети.

Как будто мы подсматривали за ней в туалете, или ковыряли в носу, или делали то, что делают наедине с собой.