Под крышами Парижа (сборник)

Так или иначе, не сел он и на второй самолет. А когда он написал, что проклинает меня, я ни на минуту не усомнился, что он это совершенно серьезно. Чтобы больше не повторяться, я тут же сообщил Его Сатанинскому Величеству, что все последующие письма от него останутся невскрытыми. И, облегчив этим душу, предоставил Морикана собственной его судьбе. Больше он никогда не получит ни строчки от меня, ни даже намека на мои деньги.

Это, конечно, не остановило потока писем. Письма продолжали прибывать, toujours plus espacées[154], но больше они не вскрывались. Теперь они находятся в U. C. L. A.[155]. По-прежнему нераспечатанные.

Вдруг я вспомнил, как он объяснял свой разрыв с Сандраром, давним своим другом еще в пору Иностранного легиона. Это было в один из тех вечеров, когда он вспоминал старые добрые времена, замечательных своих друзей – Сандрара, Кокто[156], Радиге[157], Кислинга, Модильяни, Макса Жакоба и иже с ними – и как один за другим они исчезали или, точнее, бросали его. Все, кроме Макса. Макс был верен до конца. Но Сандрар, о котором он с такой теплотой говорил, которым он до сих пор от всей души восхищался, – почему Сандрар также бросил его? Вот как он это объяснял:

– Однажды – вы же знаете его! – он осерчал на меня. И это был конец. Больше я никогда с ним не встречался. Я делал попытки, но бесполезно. Дверь была закрыта.

Я никогда не передавал ему слова, сказанные мне Сандраром в 1938 году, когда я сделал ужасную ошибку, сообщив, что знаком с его старым другом Мориканом.

– Морикан?! – сказал он. – Ce n’est pas un ami. Ce’est un cadavre vivant[158]. – И дверь оглушительно захлопнулась.

Так вот, о часах с маятником. Которые я отдал Лайлику, чтобы тот доставил их Морикану. А Лайлику взбрело в голову выяснить, насколько ценна эта хреновина. Так что, перед тем как вручить часы адресату, он тащит их тому самому часовщику, чей адрес Морикан давал мне на случай их починки. Их цена? По мнению этого типа, знающего толк в часовых механизмах, было бы удачей загнать их за пятьдесят долларов. Торговец антиквариатом, возможно, даст чуть больше. Однако немногим больше.

– Но это курам на смех, – сказал я, когда он рассказал эту историю.

– И я так подумал, – сказал Лайлик. – Поэтому понес их к торговцу антиквариатом, а затем в ломбард. То же самое. Для такого барахла нет рынка. Конечно, все они восхищались часами. Чудесный механизм. Но кому это нужно? Я думал, тебе будет интересно узнать, – добавил он, – поскольку этот хмырь всегда устраивал такой шум вокруг них.

Затем он поведал мне о своем телефонном разговоре с Мориканом. (Который, похоже, слишком перенервничал, чтобы принять его лично.) Разговор длился чуть ли не полчаса. Притом что говорил один Морикан.

– Жаль, что тебя не было, – сказал Лайлик. – Он был в своей лучшей форме. Не знаю никого, кто бы еще, будучи так разъярен и озлоблен, говорил бы столь блестяще. Чего он только не городил о тебе… Господи Исусе, это бы тебя испепелило! И как только он тебя не обзывал! Знаешь, через несколько минут я начал получать удовольствие. Я то и дело поддакивал ему, чтобы просто посмотреть, насколько далеко он зайдет. Во всяком случае, будь бдителен! Он готов сделать все, что в его силах, лишь бы нагадить тебе. Я в самом деле думаю, что он потерял рассудок. Чокнутый. То есть абсолютно… Последнее, что я помню из его слов, – это что я прочту о тебе во французских газетах. Он формулировал plaidoyer[159]. Сказал, что откроет им, твоим обожателям, всю подноготную их любимого Генри Миллера, автора «Тропиков», мудреца с вершины горы… «Quel farceur!»[160] Это было его последнее обвинение.

– Он не говорил: «Je l’aurai!»?[161]

– Ага, точно. Тоже говорил.

– Я так и думал. Le couillon![162]

Первым признаком маневров Морикана было письмо из швейцарского консульства в Сан-Франциско. Вежливое официальное письмо, информирующее меня о визите Морикана в их учреждение и о его отчаянном положении, и под конец они интересовались моим мнением насчет данного дела. Я ответил довольно пространно, предложив переслать им копии писем Морикана и повторив сказанное Морикану: что я порвал с ним и ничто не заставит меня изменить свое решение. На это я получил замечание, напоминающее мне, что независимо от того, что произошло, с официальной точки зрения я являюсь опекуном Морикана. Не буду ли я так любезен переслать письма, о которых говорил?

Я отправил фотокопии писем и стал ждать развития событий.

Я хорошо представлял себе, что должно последовать в данном случае. Невозможно будет отрицать написанное твоей же собственной рукой.