Под куполом небес

Пашка прислонился к одной из колонн спиной, закрыл глаза, прислушался к биению своего сердца и мыслям, скачущим, как табун чистокровных восточных рысаков. Он выдохнул, успокоился, открыл собственный сборник и утонул в витиеватых сплетениях льющихся строк…

Сколько он так простоял, сказать сразу не смог. Глянул на часы. Ничего себе! Пятнадцать минут, как с куста! Пашка огляделся. Вокруг с тихими улыбками и подчёркнутым почтением ходили люди. Немцы трогали соседнюю колонну, гладили её и чуть не нюхали. Именно их гортанные голоса вывели его из состояния полёта души. «Блин! В сорок первом от вас покоя не было, и в девяностых от вас не спрячешься! Что за люди в Голливуде!..»

Постоять требовалось ещё минут пятнадцать-двадцать. Зачем, почему, для чего, Пашка никак не мог взять в толк. Что он, постовой что ли, как в армии, на посту номер один у полкового знамени – ни шагу в сторону!.. Странный разговор тогда получился у него с «куратором». Он то ли просил, то ли приказывал сделать то-то и то-то, ничего не объясняя, уходя от прямых вопросов. «Если можно – без объяснений! Просто сделайте так, и всё!..»

«Ладно, надеюсь, в этом есть какой-то смысл, коль так человек ”надрывался” в своих просьбах…»

Пашка прошёлся вокруг гробницы, побродил рядом, посидел на ступеньках. В очередной раз постоял у колонны, прижавшись к ней спиной. Глянул на часы. Всё! Хватит! Пост сдал! Сорок минут, куда ещё больше! Пошло оно всё! Совесть его чиста. Не произошло за это время ровным счётом ничего! Да и что могло такого произойти? Должен был воскреснуть достопочтенный Хафиз? Они и так ощутимо поприветствовали друг друга. Может, речь шла именно об этом?..

Пашка утомился своими размышлениями и решил пройтись по саду. Присел на лавочку, снова открыл сборник. К нему кто-то подсел. Он услышал вкрадчивый, тихий голос, почти шёпот. Голос звучал, растягивая слова, почти пел. Чувствовался едва уловимый акцент.

В саду весны блистанье утром рано.
Принёс мне ветер вести от тюльпана.
О ветер, донеси мои приветы
До розы, кипариса и рейхана.

Пашка вздрогнул от неожиданности и приподнял голову. Рядом сидел мужчина лет сорока. Чернявый, с вьющимися длинными волосами. Его влажные глаза цвета южной ночи словно смотрели внутрь себя. Он был величественно красив в своих неторопливых движениях и поворотах гордо посаженной головы. Незнакомец продолжил, словно они беседовали уже не первый час:

– Отец Хафиза любил читать Коран на память. Хафиз запоминал текст «на лету». Потом его многократно повторял. Таким образом постепенно выучил весь Коран. Собственно говоря, Хафиз – это не имя. Хафиз – это «охранитель Корана», тот, кто знает Коран наизусть. Ширази означает – из Шираза. От рождения же поэта звали Шамсуддин Мухаммад. В историю, получается, он вошёл, как Шира́зец, знающий Коран наизусть. Сведения его жизни содержат мало достоверных фактов и дат, больше легенд. В единственном сохранившемся автографе он назвал себя «Мухаммад ибн Мухаммад ибн Мухаммад по прозванию Шамс аль-Хафиз аш-Ширази»… Вы из России? – он то ли спросил, то ли утвердительно констатировал факт. Пашка кивнул и включился в беседу.

– А вы из Таджикистана?

– Нет, я местный.

– Откуда тогда так хорошо знаете русский?

– Когда-то учился в Советском союзе. Сначала в Душанбе, потом в Москве. А вы какими судьбами здесь? Турист, по делам?

– На гастролях. В цирке Халила Огаба. Фестиваль у вас тут!

– О-о! Огаб! Человек-гора! Рекордсмен! Знаю, знаю! Когда вас можно будет посмотреть?

– Мы работаем в пятницу, субботу и в воскресенье. Приходите!

– Спасибо, приду. Любопытно. До встречи! – Незнакомец исчез неслышно, как и появился.

Пашка сидел в раздумье. Ему не давал покоя только один вопрос: «Где он мог слышать этот голос и подобную манеру говорить?» Нет, ничего на память ему не приходило…

Глава четырнадцатая

Заканчивалась вторая неделя гастролей в Иране. Пашка считал оставшиеся дни, как когда-то в армии перед дембелем. Тогда они тянулись мучительно долго, неторопливо и нудно, словно песни казахского акына Джамбула Джабаева под треньканье его домбры или камуза. За унывно, надрывно, непонятно… Естественно, он достопочтимого Джамбула никогда не слышал, но заранее уважал того только за одно его стихотворение времён блокады: «Ленинградцы, дети мои!»

Мне в струе степного ручья
Виден отблеск невской струи…

Ленинград… Нева… Валентина… Перила Дворцового моста, по которым она тогда шла, как по канату, с букетом сирени в руках… Валя!.. И боль, и горечь, и изорванное в клочья Пашкино сердце, саднящее до сей поры… Чего вдруг вспомнилось?..