Подъ ласковымъ солнцемъ

Ал. Богдановъ Подъ ласковымъ солнцемъ

I.

Отецъ Леонидъ только что проснулся послѣ обѣда и благодушно потянулся на постели. Потомъ всталъ, подошелъ къ окну, откинулъ половинки двойныхъ коленкоровыхъ занавѣсокъ и жадно глотнулъ свѣжій воздухъ широкой и обнаженной волосатой грудью.

Зной, которымъ за день сыто надышалась земля, уже спадалъ. Предвечернія тѣни, прятавшіяся отъ солнца въ кустахъ, теперь выползали и мягкими полутонами стелились по травѣ.

Съ открытой террасы изъ палисадника доносился звонъ посуды. Пили чай…

Постоявъ недолго у окна, отецъ Леонидъ снова сѣлъ на постель, нѣсколько разъ на всю комнату позѣвнулъ и сталъ одѣваться: обулся въ широконосые, подбитые подковами сапоги; надѣлъ сѣрыя казинетовыя шаровары; сложилъ ровно по угламъ — вдвое — сбитое ногами въ комокъ одѣяло и перекинулъ, чтобъ провѣтрить, черезъ подоконникъ; подпоясался плетенымъ пояскомъ; оправилъ космы на головѣ и по домашнему, безъ полукафтанья, въ одной рубахѣ съ разстегнутымъ воротомъ, медлительно пошелъ на террасу.

Дочь Липа налила ему чай… Матушка хлопотала гдѣ-то по хозяйству.

Вышитымъ чайнымъ полотенцемъ отецъ Леонидъ погонялъ мухъ, налетѣвшихъ на свѣжіе душистые соты, нарѣзанные къ Спасову дню на собственномъ пчельникѣ. Мухи отлетали и садились опять густымъ чернымъ роемъ на края миски. Видя, что ничего не подѣлать, отецъ Леонидъ зачерпнулъ большую деревянную ложку меду, накрылъ миску полотенцемъ и приступилъ къ чаю…

Сидѣли молча… Передъ каждымъ глоткомъ отецъ Леонидъ дулъ въ блюдце и обсасывалъ длинные усы, на которые налипалъ медъ.

Думали о своемъ. Липа о томъ, что вотъ скоро кончатся каникулы и надо будетъ ѣхать въ училище; отецъ Леонидъ о томъ, какъ мудро устроена вселенная, какая удивительная гармонія разлита въ ней, — и еще о томъ, какъ прекрасно идутъ у него его собственныя дѣла: одинъ сынъ его въ академіи, другой — священствуетъ въ доходномъ раскольничьемъ селѣ, дочь кончаетъ курсъ въ епархіальномъ, и самъ онъ, надо быть, скоро будетъ выбранъ на уѣздномъ съѣздѣ въ благочинные… И кругомъ все такъ радостно и разумно наслаждается жизнью… Груши и яблони, посаженныя лѣтъ десять тому назадъ, теперь разрослись, раскинули во всѣ стороны кривые плодоносные сучья и пахнутъ душисто и вкусно… Шмели жужжатъ около террасы, важно и дѣловито, какъ протопресвитеры въ бархатныхъ камилавкахъ и желтыхъ ризахъ во время архіерейской службы… И съ полей вѣетъ свѣжими и теплыми, недавно сжатыми и еще неубранными хлѣбами…

— Надо будетъ послѣ чая съѣздить на Амфилоговскій участокъ, посмотрѣть, сколько осталось допарить, — подумалъ отецъ Леонидъ.

Кромѣ церковнаго надѣла, онъ засѣвалъ еще нѣсколько десятинъ, арендуемыхъ у мѣстнаго ктитора — купца Амфилогова. Не по жадности дѣлалъ это: содержалъ сына въ академіи, — копилъ приданое дочери.

— Папаша!.. Данила Семашкинъ давеча приходилъ — младенца хоронить, — проговорила Липа, придвигая къ отцу третій стаканъ чаю. — Я сказала, чтобъ онъ принесъ его въ церковь.

Отецъ Леонидъ допилъ чай и неторопливо спросилъ:

— Великъ младенецъ-то?

— Лѣтъ семи что-ль-то!.. Да вонъ, папаша, кажись, и самъ Семашкинъ идетъ — сказала Липа, показывая на дорогу, виднѣющуюся за палисадникомъ.

Отецъ Леонидъ медленно повернулъ голову. По направленію отъ церкви двигался худой и невзрачный мужикъ въ картузѣ. Несмотря на лѣто, онъ былъ одѣтъ въ суконный кафтанъ, глухо застегнутый на домодѣльныя кожаныя пуговицы, черныя и кривыя, похожіе на турецкіе бобы.

У калитки палисадника Данила остановился, сунулъ подъ мышку смятый картузъ и всталъ, переминаясь и вытирая о траву ноги, хотя грязи нигдѣ не было. Онъ соображалъ — идти-ли ему прямо, или въ обходъ, въ кухню, кругомъ палисадника…

Отецъ Леонидъ милостиво кивнулъ головой:

— Иди сюда!..

Данила, отряхаясь и осторожно поднимаясь по ступенькамъ террасы, подошелъ къ отцу Леониду, сложилъ горсточкой руки и наклонилъ голову.

Отецъ Леонидъ застегнулъ воротъ рубахи, степенно отодвинулъ въ сторону кистью лѣвой руки широкую съ просѣдью бороду и правой сотворилъ крестный знакъ:

— Во имя Отца и Сына… Ты что?..

— Да вашей милости, батюшка… Мальченка померъ у меня!

— Большой?

— Да смотри, ужъ всѣ семь годовъ…

— Когда померъ?..

— Ныньче ночью… Хоронить принесъ, батюшка…

— Г-м-м… хоронить… — раздумчиво произнесъ отецъ Леонидъ. — Какъ-же такъ-то?.. Вѣдь, по закону нужно, чтобы три дня!.. А?.

— Что-жъ подѣлаешь, батюшка-кормилецъ!.. Какъ въ этакую жару три дня продержать?.. И то ужъ малость душокъ пошелъ… Да и время, батюшка, рабочее, горячее… сами знаете…

— Ночью, говоришь, померъ?.. — спросилъ отецъ Леонидъ, озабоченно двигая строгими нависшими бровями.

— Ночью, батюшка, ночью…

— Что-же теперь съ тобой дѣлать!.. а?..

Отецъ Леонидъ вздохнулъ:

— Вѣдь, по церковнымъ правиламъ нельзя!..

— Папаша!.. А, можетъ быть, какъ-нибудь и льзя?.. — вмѣшалась въ разговоръ Липа. Ея сѣрые добрые глаза по-дѣтски округлились и какъ-то пугливо остановились на Данилѣ, землистое лицо котораго двигалось въ напряженныхъ, глубокихъ морщинахъ, складкахъ и узлахъ.

Отецъ Леонидъ ласково посмотрѣлъ на дочъ.