Подъ ласковымъ солнцемъ

— Понялъ, батюшка, — покорнымъ и упавшимъ голосомъ отвѣтилъ Данила…

И не было никакой лжи въ томъ, что онъ, неувѣренный въ своихъ словахъ, почувствовалъ вдругъ увѣренность и сказалъ рѣшительно и твердо:

— Пожалуй, батюшка, и такъ, что послѣ Успленьева дня…

Сказалъ и облегченно нащупалъ правой рукой кисетъ съ деньгами…

— Въ метрикахъ-бы справиться, — замѣтилъ псаломщикъ, — да ключи у отца дьякона въ столѣ, а дьяконъ въ Клещевку поѣхалъ за лещами…

Отецъ Леонидъ въ недоумѣніи развелъ руками. Потомъ смягчилъ тонъ и обратился къ псаломщику:

— Развѣ отпѣть ужъ, какъ отрока?.. а?.. За отрока моленье большое, а за младенца маленькое… Если лишки помолимся, — не бѣда… Лучше перемочить, чѣмъ недомолить!.. а?.. И плату возьмемъ, какъ за младенца…

Псаломщикъ согласился:

— Какъ хотите, батюшка!..

Стѣнные церковные часы пробили семь. Отецъ Леонидъ вспомнилъ, что ему надо еще съѣздить въ поле, пожалъ плечами, вздохнулъ и сказалъ:

— Ну, дѣлать нечего!.. Будемъ отпѣвать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу въ твое положеніе, а не могу помочь!.. некогда!..

IV.

Затеплили свѣчи. Личико усопшаго стало изсиня желтымъ, съ заострившимся носомъ и глубокими впадинами закрытыхъ глазъ. На лобикѣ плотно лежалъ бумажный зеленый вѣнчикъ… И красными киноварными буквами по-славянски на вѣнчикѣ отчетливо проступали слова:

— Святый Боже, Святый Крѣпкій, Святый Безсмертный, помилуй насъ…

Данила смотрѣлъ на свѣчи, на вѣнчикъ, надписи котораго онъ не понималъ, потому что былъ неграмотенъ, на впалыя щечки сына — и ничего не видѣлъ… Онъ думалъ о томъ, какъ еще недавно сынъ убирался съ нимъ въ полѣ, — помогалъ матери вязать снопы и складывать въ крестцы рожь, — какъ передъ праздниками, когда возвращались домой, онъ весело заворачивалъ отъ воротъ лошадь съ телѣгой, туго накручивая на рученку веревочныя вожжи, и какъ потомъ — ни съ того, ни съ сего — вдругъ закорчился животомъ и умеръ.

— Го-о-споди, упокой младенца Павла!.. — пѣлъ, глотая торопливо слова, отецъ Леонидъ.

Данила истово закрестился…

Вспомнилъ, что хотѣлъ въ будущемъ году выдѣлиться изъ общества на отрубъ, и на душу Павла пришлось-бы полторы тридцатки… А теперь въ семьѣ остались живыми только двѣ дѣвчонки… И невольно онъ подумалъ о дъяконѣ, у котораго дьяконица ходитъ седьмымъ…

— Навѣрное, будетъ мальчишка, — рѣшилъ Данила: — везетъ отцу дьякону на сыновей…

Пѣли и читали, — отецъ Леонидъ и псаломщикъ, — то поочередно, то оба вмѣстѣ, а когда запѣли «Святый Боже», то и сторожъ Дмитрій подтянулъ имъ жидкимъ, простуженнымъ баскомъ…

И вдругъ внезапная мысль вырвалась откуда-то изъ неизвѣданнаго мрака души: «Павелъ не младенецъ, а отрокъ!..» Вспомнилось ясно, до боли въ мозгу, какъ это было… Передъ вторымъ Спасомъ баба занедужила и осталась дома. Ночью разрѣшилась… А на Спасовъ день пришли сваты послѣ обѣдни поздравить роженицу и принесли въ подарокъ два рушника и платокъ освященныхъ лѣсныхъ зерновокъ…

Въ ужасѣ Данила содрогнулся:

— Господи, прости меня!.. Господи, прости!.. Упокой душу, отрока твоего, отрока твоего Павла…. отрока… отрока Павла!..

Онъ опустился на колѣни и пристылъ головой къ холоднымъ каменнымъ кирпичамъ пола… Такъ долго — безъ движенія — онъ молился и не смѣлъ подняться на ноги. Сзади что-то тяжелое наваливалось на плечи и въ самое ухо шумѣло:

— Великій грѣхъ!.. Великій грѣхъ!..

Сторожъ Дмитрій тихо тормошилъ его и поднималъ съ полу:

— Вста-а-вай, э-эй, вста-а-а-вай!.. При-ни-май гробъ!..

Данила всталъ и оглядѣлся мутнымъ, плохо понимающимъ взглядомъ:

— Кончено все!.. Аминь!.. — сказалъ онъ про себя, и холодный потъ выступилъ на его лбу. Онъ нагнулся къ сыну и обхватилъ гробъ правой рукой.

Батюшка уже всходилъ на амвонъ и воздѣвалъ къ верху рогачомъ руки, чтобы снять ризу черезъ голову.

— Ну, что-же ты? Неси сына!.. — сказалъ псаломщикъ.

Данила оторвался отъ гроба и съ отчаяннымъ крикомъ метнулся вслѣдъ за отцомъ Леонидомъ:

— Батюшка, а батюшка!.. Простите, батюшка!.. Мой грѣхъ!.. Запамятовалъ я… Въ Спажинки, вишь ты, Павелъ родился… Отрокъ онъ, батюшка, отрокъ!..

Голова отца Леонида вынырнула изъ ризы… Качая на рукахъ мягкій шелестящій бархатъ, отецъ Леонидъ внушительно выпрямился, сталъ выше и строже, повелъ укоризненно глазами и сказалъ:

— Ну, теперь, братъ, поздно!.. Второй разъ отпѣвать не приходится!..

Замѣтивъ-же, что лицо Данилы исказилось отъ отчаянія, онъ успокоительно и сердобольно прибавилъ:

— Ничего, Данила, не сокрушайся!.. Богъ милостивъ!.. По правдѣ сказать, какіе могутъ быть у Павла грѣхи?.. Ничего!..

Данила обернулся безнадежно къ сторожу и покорно сказалъ:

— Ты, Митрій, ужъ того… пообожди ты, не запирай церковь… Я — сейчасъ… Я только помолюсь…

— Ладно… подожду!.. — отвѣтилъ Дмитрій тихо.

Закатные лучи, — нѣжно розовые и прозрачные, — заполнили храмъ. Батюшка съ псаломщикомъ приближались уже вмѣстѣ къ выходу, — одинъ широкоплечій и крѣпкій, впитавшій въ себя живородящую силу степныхъ просторовъ, — и другой — сгорбленный и щуплый, — жалко тянущійся къ деревенскому уюту, какъ чахлый стебель къ солнцу.