Под Луной

— Я эсером был, тебе мало? — прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.

— До апреля семнадцатого!

— И что?

— Есть мнение, что тебе готовят возвращение.

— И кому я сдался весь из себя такой красивый?

— Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?

— Ты хочешь сказать, что меня «выводит в люди» Зиновьев? — это был уже полный бред. Зиновьев — один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.

— Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?

— Зейбот.

— Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.

— А…

— Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и «примыкает» крайне редко и неохотно…

— Так… — задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга — пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, — кое-что есть. — А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?

— Правильно мыслите, товарищ, — усмехнулся Семенов. — Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.

— Значит, Троцкий?

С чего ты взял? — удивился Георгий. — Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы человеком Троцкого не назвал. Сторонники, может быть. Но никак не клевреты.

«И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась… Они все еще не троцкисты, а самостоятельные политические фигуры…»

— А мне, тогда, почему не сказали? — спросил он вслух.

— А ты уверен, что не сказали? — прищурился Семенов.

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся в них некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

«Намекал… Вот только, оно мне надо?»

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь — вымарывать замучаешься.

5

«Сделанного не воротишь!» — но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола — чисто светлое воскресенье, — и сон не шел, хоть убей.

«Что наша жизнь? — вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. — Игра!»

Или это Модест Чайковский в либретто для «Пиковой дамы» Александра Сергеевича подправил?

«Сыграть по крупному?» — вероятность «выигрыша» представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся «черти» Феликса Эдмундовича.

«Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…»

Н-да, бодался теленок с дубом…

Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.

«До сих пор, — думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем „этим“ делать. — До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…»

Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что «all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts».

Весь мир театр, люди в нем — актеры…

«Нет не театр! — решил Кравцов. — Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за „судьбы русской революции?“».

Таких немного — «Узок их круг, страшно далеки они от народа».

Ленин, но ему всей жизни оставалось — считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные — пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он «в списках не числится», хотя он-то как раз и есть «опционально проходная фигура». Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, «перевести стрелку». Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конечном итоге, доставит их всех — живых и мертвых — тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, «как всегда»?

— Что-то случилось?

Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины — ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!

— Случилось, — Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.

— Не расскажешь? — спросила Рашель, садясь рядом с ним.

— Не могу, — ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. — Не имею права.

— Не претендую, — усмехнулась Реш. — Помочь могу?

— Скажи, — спросил он тогда. — Какой будет Коммуна?

— Красивый образ, — тонкие пальцы легли на его плечо. — Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.

— Значит, все напрасно? — он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.

— Брось! — ответила она. — Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.

— И точку «невозврата» мы миновали…