Под Луной

— Что ж, — Троцкий отвел взгляд, встал из-за стола, поднес к губам стакан с чаем, но пить не стал, передумал. — Вы коснулись крайне болезненной темы, товарищ Кравцов. Трудной и неприятной, если говорить начистоту, но оттого, не менее актуальной. Настоящей, если хотите. Фракционная борьба, блокирование — в этом не было бы ничего плохого, если бы все это оставалось в рамках демократического процесса. Напротив, я всегда выступал за свободу выражения взглядов, за дискуссию, даже самую острую и нелицеприятную дискуссию. Владимир Ильич в этом смысле был так же привержен идеалам революционной демократии, как и я. Ленин всегда говорил, что до тех пор, пока оппозиция остается в рамках устава, она есть неотъемлемая часть партии, и никакие репрессии не могут быть применены к тем, кто открыто и свободно отстаивает свое мнение. Однако… Я думаю, вы прекрасно видите, что идейная борьба в партии постепенно, но определенно превратилась в борьбу группировок, в борьбу за власть. Ленин все это тоже видел, поверьте. Он… Его это беспокоило… мучило, как, впрочем, и многих других. Он искал способ сохранить единство в партии, что, в конечном счете, означало — единство ЦК. Осенью двадцать второго мы обсуждали с ним способы борьбы с государственным бюрократизмом, но в ходе обсуждения достаточно быстро оказались лицом к лицу с проблемой бюрократизма партийного. Конкретно, речь зашла о положении в Оргбюро и Секретариате ЦК. И тогда он спросил меня, «значит, вы предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?» Ну, что я должен был ответить? Мне ответ был очевиден, но, как выяснилось, Владимир Ильич понимал дело ничуть не иначе, чем я. «Пожалуй, что так», — ответил я. А он и не удивился. «Ну, что ж, — сказал он мне, — я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности».

— А вы? — спросил тогда Макс, вспомнивший этот разговор, читанным им где-то когда-то в уже неосуществимом будущем.

— Я сказал ему, что с хорошим человеком лестно заключить хороший блок. Так что же произошло в январе двадцать второго с товарищем Микояном?

— Его взяли с поличным мои люди во время беседы с председателем Сибревкома Лашевичем. — Ответил Кравцов. — Лашевич тут же сдал назад, объявив, что все это дело попахивает провокацией. Но Микоян, которому деваться было некуда, чистосердечно признался, что послан в Новониколаевск Сталиным с целью не допустить избрания на съезд сторонников Троцкого и Смирнова. Протокол допроса я доставил Владимиру Ильичу. Ваши сторонники на съезд прошли. Сторонников Зиновьева проредил в Питере Леонид Петрович. Результаты известны…

— И получается, что мы с Лениным сделали ровно то же, что собирались сделать Сталин и Каменев.

— Так, они, Лев Давыдович, и сделали, — пожал плечами Кравцов. — На двенадцатом съезде. Помните?

— Помню. Значит, готовы пойти на некоторые компромиссы?

— Уже пошел, — хмуро ответил Кравцов, закуривая.

— Знаю, — кивнул Троцкий. — И не вижу причин для самобичеваний. В конце концов, вы можете гордиться: идею противовесов, — губа Троцкого снова дернулась в раздражении, — предложили вы, а мы с Владимиром Ильичем всего лишь провели ее в жизнь.

— Вопрос можно? — спросил Макс.

— Ну, если мы вместе, не вижу причин отказывать, — улыбка у Льва Давыдовича получилась кислая, и Кравцов, кажется, знал, почему.

— Как вам удалось заставить ЦК принять «завещание Ленина»?

— Если честно, почти случайно, — Троцкий взял папиросу, закурил. — Практически чудо, — выдохнул он дым. — Случайное арифметическое большинство на пленуме ЦК.

— Почему вы отдали Сталину Совнарком?

— Он сложил полномочия Генерального Секретаря, уступив пост Смирнову. Мы не хотели открытого конфликта. Совнарком представлялся серьезной заменой, тем более что мне «предложили» ВСНХ вместо Наркомвоенмора. Грех было жадничать…

3

Видимо, солнце сместилось на небосклоне, или еще что, но оконное стекло потемнело вдруг, и в сизой полупрозрачной глубине возникло отражение. Кравцов всмотрелся в собственное лицо — ему редко приходилось видеть себя в зеркале, — и, в целом, остался увиденным доволен. Хорошее лицо, выразительное и не бабское, как у некоторых до времени погрузневших товарищей. Без лишнего жира и с той лаконичностью черт, что указывает обычно на присутствие характера и замысловатость жизненной истории. Лицо состоявшегося человека, солдата и революционера, каким он, как ни странно, себя теперь ощущал не только на людях, но и оставшись наедине с самим собой. Прошлое, потерявшееся в отмененном будущем, не довлело над ним, все дальше уходя в темные глубины забвения, но и не оставляло вовсе.

«Троцкист, — подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. — Ну, надо же, живой троцкист!»