Под маской

Скотт все знал — знал, потому что поехал в Принстон, чтобы сделать ей сюрприз; потому что незнакомец, к которому она обратилась, выходя из ресторана в «Ритце», оказался его лучшим другом; потому что чек ее отца — тот самый, на три сотни долларов, — ему из банка вернули с пометкой «баланс счета отрицательный». Скотт знал — он знал обо всем уже несколько дней.

Но он ничего не говорил; он просто стоял рядом, поддерживая ее за руку и глядя, как уезжает прочь такси.

— Ах, это ты, — слабым голосом произнесла Янси. — Какая удача, что ты как раз ехал мимо! Я, как последняя дура, забыла в «Ритце» кошелек! Я делаю так много глупостей…

Скотту вдруг стало весело, и он рассмеялся. Сверху падали снежинки, и, чтобы Янси не упала в слякоть, он взял ее на руки и понес к своему такси.

— Так много глупостей… — повторила она.

— Сначала в «Ритц», — сказал он шоферу. — Нужно забрать чемодан!

Ночная любовь

I

От этих слов Вэл затрепетал. Они пришли ему в голову в свежий, залитый солнцем апрельский день, и он принялся повторять их про себя, снова и снова: «Ночная любовь, ночная любовь…» Он произносил их на трех языках — по-русски, по-французски и по-английски — и решил, что лучше всего они звучат по-английски. В каждом языке они означали любовь и ночи по-своему: по-английски ночь была самой теплой и мягкой, с тончайшими прозрачными брызгами звезд… И любовь по-английски казалась самой хрупкой и романтической: белое платье и неясные очертания лица выше, а глаза — будто светящиеся омуты… А если добавить, что думал он все-таки о французской ночи, то станет ясно, что придется мне вернуться и рассказать все сначала.

Вэл был наполовину русский, наполовину — американец. Его мать — дочь того самого Морриса Хэзилтона, который помогал финансировать Всемирную выставку в Чикаго, в 1892 году[4], а отец его — см. «Готский альманах»[5], издание 1910 года — князь Поль-Серж-Борис Ростов, сын князя Владимира Ростова, внук великого князя — «Серж Грозный» — и двоюродный брат в третьем ряду родословной самого царя. Очевидно, что все с этой стороны производило глубокое впечатление: и дворец в Санкт-Петербурге, и охотничий замок вблизи Риги, и надменно возвышавшаяся на берегу Средиземного моря вилла, больше похожая на дворец. Именно на этой вилле в Каннах Ростовы проводили зиму, но никто и никогда не осмелился бы напомнить княгине Ростовой, что оплачивалась вся эта роскошь на Ривьере — начиная с мраморного фонтана (по Бернини[6]) и вплоть до отделанных золотом «кордиалов»[7] (после обеда) — американскими долларами.

В праздничную эпоху накануне войны русские на континенте жили, конечно, весело. Из трех наций, избравших для своих увеселений декорации Южной Франции, лишь они умели легко и непринужденно жить на широкую ногу. Англичане были чересчур практичны, а у американцев — хотя они тоже не считались с расходами — отсутствовали традиции по части романтики. Зато русские… Это были люди преисполненные величия, словно римские патриции, да еще и богатые! К прибытию Ростовых в Канны в конце января все рестораторы телеграфировали на север, чтобы узнать, какие марки шампанского в этом сезоне жалует князь, а ювелиры снимали с витрин самые роскошные вещи, чтобы показать их ему — но не княгине! — приватно; в местной русской церкви устраивали генеральную уборку, после чего весь сезон она стояла по-праздничному украшенной — вдруг князю вздумается зайти за православным прощением своих грехов? Даже Средиземное море весенними вечерами послушно окрашивалось в насыщенный винный цвет, а по акватории неторопливо и изящно курсировали рыбачьи лодки с алыми, словно грудки снегирей, парусами.

Юный Вэл смутно понимал, что все это было для него и его родных. Этот белый городок у моря был привилегированным раем, в котором он мог делать все, что ему заблагорассудится, потому что он был богат и молод, а в его венах текла голубая кровь Петра Великого. В 1914 году, когда начинается эта история, ему исполнилось семнадцать, но он уже успел вызвать на дуэль молодого человека старше себя на четыре года, и чуть выше лба прямо над красивым лицом у него на память остался небольшой, не зарастающий волосами, шрам.

Но ближе всего его сердцу была ночная любовь. Смутная и манящая греза — нечто, что произойдет с ним в один прекрасный день, нечто необыкновенное и несравненное. Ничего больше он рассказать бы не смог — только то, что там присутствовала прекрасная незнакомка и что все должно было случиться на Ривьере, под Луной.