Под маской

Домом ему служила прекрасная, просторная квартира в здании на рю Мон, которое раньше, до реконструкции, служило дворцом одному из парижских кардиналов эпохи Ренессанса — это было именно то, чего Генри не смог бы себе позволить в Америке. Шопетт, опираясь на нечто большее, чем просто строгий традиционный вкус французских буржуа, прекрасно обставила квартиру и каждое утро грациозно перемещалась по ее просторам вместе с детьми. Она была хрупкой блондинкой итальянского типа, с прекрасными, крупными чертами лица и живыми, печальными глазами настоящей француженки, которые очаровали Генри, едва он увидел их в одном из пансионов Гренобля, в 1918 году. Двое сыновей были похожи на Генри, который за несколько лет до начала войны был избран «Прекраснейшим юношей Университета штата Виргиния».

Взойдя по двум широким лестничным пролетам наверх, Генри остановился в холле, чтобы отдышаться. Несмотря на тишину и прохладу, казалось, в воздухе повисло что-то непонятное и страшное. Генри услышал, как часы внутри квартиры пробили час, и вставил ключ в замок.

Дверь открылась. Перед ним стояла горничная, служившая в семье Шопетт уже тридцать лет. Ее рот был приоткрыт, словно она собиралась что-то крикнуть, но позабыла слова.

— Бон жур, Луиза!

— Монсеньор?

Он бросил свою шляпу на стул.

— Но, монсеньор… Я думала, что монсеньор, как и сказал по телефону, заедет в Тур за детьми?

— Я передумал, Луиза.

Он сделал шаг вперед — и его последнее сомнение рассеялось, когда он увидел плохо скрытый ужас на лице женщины.

— Мадам дома?

Одновременно он заметил мужскую шляпу и трость на столике, и в первый раз в жизни он услышал тишину — громкую, поющую тишину, давящую, словно тяжелые удары грома. Затем, когда показавшееся бесконечно долгим мгновение закончилось, он услышал тихий, испуганный крик горничной и ворвался в комнату.

Часом позже доктор Дерокко с медицинского факультета позвонил в дверь квартиры. Ему открыла Шопетт Марстон — с лицом, выражавшим судорожное напряжение. Они поприветствовали друг друга по-французски; затем:

— Мой муж чувствовал себя нехорошо уже несколько недель, — отрывисто произнесла она. — Несмотря на это, он не жаловался, чтобы меня не беспокоить. Но сегодня вот неожиданно упал в обморок; он не может разговаривать и не может даже пошевелить рукой. Все это, должна я сказать, случилось так скоро из-за моей неосторожности — в общем, между нами произошла ужасная сцена, мы поссорились, и иногда — когда муж сильно волнуется — он… плохо понимает по-французски.

— Я его осмотрю, — сказал доктор, подумав: «Некоторые вещи понимаются одинаково на любом языке».

В течение следующих четырех недель несколько человек слушали странные монологи о тысяче сорочек и о том, как все население Парижа постепенно приобретает наркотическую зависимость от паров дешевого бензина… Этими «избранными» стали лечащий врач-психиатр, не склонный верить ни в какие заявления пациентов, сиделка из «Американского госпиталя» и, наконец, Шопетт, — напуганная, но все такая же дерзкая, хотя по-своему глубоко сожалеющая о случившемся. Месяцем позже, когда Генри проснулся в знакомой, освещенной тусклой лампочкой, комнате, он обнаружил Шопетт сидящей у его постели и потянулся, чтобы взять ее за руку.

— Я все еще люблю тебя, — сказал он. — И это странно.

— Спи, мой зайчик.

— Несмотря ни на что, — продолжил он слабым голосом, но уже с явной иронией, — я сделаю хорошую мину при плохой игре, как это принято у вас в Европе.

— Прошу тебя! Ты разрываешь мне сердце!

К тому времени, когда он уже мог сидеть в постели, они вновь явно были близки — ближе, чем во все предшествующие месяцы.

— Ну, что ж, кажется, у вас намечаются еще одни каникулы, — сказал Генри мальчикам, когда те вернулись домой из деревни. — Папа должен поехать на море, чтобы окончательно выздороветь.

— А мы будем плавать?

— Чтобы утонуть, мои дорогие? Это все детские фантазии. Никогда! — вмешалась Шопетт.

Поэтому в Сен-Жан-де-Люсье они сидели на берегу и наблюдали за англичанами, американцами и только начавшими приобщаться к «le sport» считаными французами, путешествовавшими в воде между песчаным пляжем, плотом с вышкой для ныряния и моторной лодкой. Они смотрели на проплывавшие далеко в море корабли, яркие острова, горы, вершины которых были закрыты холодными облаками, красные и желтые виллы, которые назывались «Fleur des Bois», «Mon Nid» или «Sans Souci»; а там, вдали, в глубине континента, были старинные французские деревушки с беленными известкой домами из серого камня.

Шопетт сидела сбоку от Генри, держа зонтик, чтобы уберечь от солнца свою нежную, как цветущий персик, кожу.

— Смотри, — говорила она, увидев загорелых американок. — Неужели это красиво? Кожа, которая к тридцати годам превратится в шкуру! Загар — это что-то вроде коричневой вуали, чтобы спрятать пигментные пятна, чтобы все выглядели одинаково… А эти дамы, весящие не меньше центнера, да еще в таких купальниках! Уверена, что одежду придумали для того, чтобы прятать ошибки природы!