Под маской

— Не нужно называть меня «сэр», не нужно на скорую руку вгонять себя в ярость! Я вам не до смерти напуганный воришка в обкаканных штанишках! Я не хочу никаких сцен, я вовсе не лелею никаких чувств и знаю, чего я хочу. Мне нужен развод.

— Разве ты не мог начать разговор по-другому? — всхлипнула Шопетт, путая английские и французские слова. — Разве мы не могли поговорить об этом наедине, если уж ты вбил себе в голову, что ненавидишь меня?

— Обожди с упреками; мы все можем великолепно устроить прямо сейчас, — вмешался Визе. — Шопетт так же, как и вы, хочет развестись. Жизнь с вами ее не удовлетворяет, и единственной причиной, по которой этот брак до сих пор держится, был ее идеализм! Вы, видимо, об этом и не догадывались, но это — чистая правда. Она не может заставить себя разрушить семейный очаг!

— Очень трогательно, — Генри смотрел на Шопетт с неприкрытой иронией. — Но давайте опустимся с небес на землю и посмотрим правде в глаза. Мне хотелось бы обо всем договориться до того, как я уеду во Францию.

Визе и Шопетт обменялись взглядами.

— Все очень просто, — сказал Визе. — Шопетт не нужно ни цента из ваших денег!

— Я знаю. Ей нужны дети. И мой на это ответ: детей я вам не отдам!

— Какой же ты гадкий! — всхлипнула Шопетт. — Неужели ты мог вообразить, что я хоть на секунду откажусь от своих детей?

— Чего вы хотите, Марстон? — спросил Визе. — Забрать их во Францию и превратить в несчастных эмигрантов?

— Конечно, нет! Они поступят в школу Св. Реджиса, а затем в Йель. И я вовсе не собираюсь запрещать им видеться с матерью, если только ей этого захочется — хотя, судя по тому, сколько раз она виделась с ними в этом году, встречи не будут частыми. Но я настаиваю на том, чтобы официально лишь я имел право распоряжаться их судьбами.

— Но почему? — дружно спросили они.

— Из-за семьи.

— Что, черт возьми, вы хотите этим сказать?

— Я лучше отдам их в ученики к какому-нибудь торгашу, чем позволю им воспитываться в семейке, какой обещает стать ваша!

На мгновение воцарилась тишина. Шопетт неожиданно вскочила, схватила со стола стакан и выплеснула его содержимое Генри в лицо. После чего, нервно всхлипывая, рухнула на канапе.

Генри, стоя, стер с лица платком капли джина.

— Я боялся этой минуты, — сказал он. — Мне кажется, что моя позиция теперь вам ясна.

Он поднялся к себе в комнату и прилег на кровать. За этот год он провел десятки бессонных ночей, прокручивая в голове различные варианты решения проблемы сохранения детей без применения услуг адвокатов, — он не мог заставить себя к ним обратиться! Он знал, что дети нужны Шопетт лишь для того, чтобы не казаться «подозрительной», или даже «declassee», своей французской родне. С объективностью, свойственной родовитым семействам, Генри был согласен, что ее мотивация была обоснованной. А кроме того, мать его сыновей не должна быть замешана ни в каких громких скандалах — это обстоятельство и стало причиной того, что сегодняшний вызов на поединок оказался безрезультатным.

Когда трудности становились непреодолимыми и неизбежными, Генри успокаивал себя плаванием. Три года плавание было для него чем-то вроде убежища, и он в нем скрывался — подобно тому, как некоторые с головой окунаются в музыку или пьянство. Уезжая на недельку к морю, он достигал той точки, где можно было решительно отбросить от себя все свои мысли, чтобы выйти из воды обновленным и полностью очистившимся. Там, далеко, за прибрежными бурунами, с приятным тюленьим равнодушием можно было часами смотреть на зелено-коричневую береговую линию Старой Виргинии. Груз неудачного брака спадал, едва лишь тело попадало в жизнерадостные волны, и он вновь оказывался в своих детских снах. Иногда ему казалось, что друзья юности плывут рядом; иногда, когда рядом с ним плыли сыновья, ему казалось, что они вместе отправляются куда-то далеко, вперед по лунной дорожке. «Американцы, — любил он говорить, — должны рождаться с плавниками»; возможно, так оно и было — ведь деньги можно считать чем-то вроде плавников… В Англии понятие «собственность» жестко привязано к месту, но американцы — неугомонные и неукорененные — нуждаются в крыльях и плавниках. Даже в американском образовании история — и вообще прошлое — стоит на самом последнем месте, и такое образование напоминает подготовку к полету, который был бы невозможен с тяжелым багажом традиций и грузом прошлого.

Эти мысли, рождавшиеся у Генри следующим вечером, в воде, заставили его вновь подумать о детях; он развернулся и медленным брассом поплыл обратно к берегу. Сильно устав, задыхаясь, он вскарабкался на плот, чтобы отдохнуть и, оглядевшись, увидел знакомые глаза. Через мгновение он разговаривал с девушкой, которую пытался спасти четыре года назад.