Под маской

Он неохотно встал. Сербы тоже встали; графиня даже не пошевелилась; ее глаза, глубоко посаженные в высокие монгольские скулы, не отрываясь, смотрели в лицо Фифи; голова низко склонилась, утопая в черно-буром меху, на который, как это хорошо знала Фифи, ушли все выданные брату за последний месяц деньги. Пока Джон Шварц стоял, неуверенно покачиваясь, оркестр заиграл «С ног до головы»[29]. Окунувшись в воцарившуюся за столиком суматоху, Фифи вынырнула, крепко сжимая брата за руку, и повела его в гардеробную, а затем вывела на улицу, к стоянке такси на площади Св. Франсуа.

Было поздно, вечер кончился, день рождения прошел, и по пути обратно в отель — Джон тяжело навалился ей на плечо — Фифи внезапно почувствовала уныние. Из-за отменного здоровья ее никогда не мучили сомнения, да и те условия, в которых так долго прожило семейство Шварц, этому способствовали — в общем, Фифи не видела никаких недостатков ни в обществе, ни в окружении отеля «Труа-Монд», и все же вечер почему-то не удался. Разве у английских лордов принято нападать на девушек вроде мисс Ховард в автомобилях? Да разве бывает, что вечера хоть иногда оканчиваются на «высокой ноте», а не плавно перетекают куда-нибудь в бар? Ведь каждый день после десяти она ощущала себя единственным живым человеком в обществе призраков, которые окружали ее в форме абсолютно неосязаемых фигур, удаляясь всякий раз, стоило ей лишь протянуть руку…

Швейцар помог Джону войти в лифт. Войдя за ним, Фифи с опозданием заметила, что в кабине уже находились две дамы. И не успела она вытащить оттуда брата, как обе дамы протиснулись мимо нее, словно опасаясь заразы. До Фифи донеслось «О боже!» миссис Тейлор и «Какая мерзость!» миссис Ховард. Лифт отправился наверх. Фифи не дышала, пока лифт не остановился на их этаже.

Возможно, именно эта последняя встреча и заставила ее неподвижно замереть в дверях погруженного в темноту гостиничного номера. Затем у нее возникло такое чувство, что впереди, в темноте, есть кто-то еще, и после того, как брат, спотыкаясь, прошел вперед и рухнул на диван, она все еще прислушивалась.

— Мама? — позвала она, но ответа не последовало; донесся лишь еле слышный, тише шелеста, звук — словно скрип ботинка по полу.

Через несколько минут, когда наверх поднялась мать, позвали лакея и вместе прошли по комнатам, но никого не обнаружили. Затем постояли бок о бок у открытой двери на балкон, глядя на французский берег озера, где светился куст огней Эвиана[30], и на белые шапки снегов на вершинах гор.

— Мне кажется, мы провели здесь достаточно времени, — вдруг сказала миссис Шварц. — Думаю, этой осенью следует увезти Джона обратно в Штаты.

Фифи была в ужасе.

— Но я думала, мы с Джоном поедем в Париж, учиться в Сорбонне?

— Да разве я смогу отпустить его одного в Париж? Тебя одну я тоже тут не оставлю.

— Но мы ведь уже привыкли жить в Европе! Зачем я тогда учила французский? Мама, у нас дома даже не осталось знакомых!

— Всегда можно познакомиться с кем-нибудь. Раньше так и делали.

— Но здесь все иначе; там все такие нетерпимые! У девушки нет ни единого шанса познакомиться с мужчиной своего круга, даже если такой и найдется. Там все только и делают, что следят за каждым твоим шагом.

— Так и здесь то же самое, — сказала мать. — Этот вот, мистер Вейкер, только что остановил меня в коридоре. Видел, как ты заходила с Джоном, и стал читать мне нотацию о том, что тебе следует держаться подальше от бара, ты ведь так молода… Я ему ответила, что ты там заказываешь только лимонад, а он мне сказал, что это не имеет никакого значения, и сцены вроде сегодняшней заставляют других гостей съезжать из отеля.

— Что за низость!

— Так что, думаю, нам лучше вернуться домой.

Пустое слово безутешно прозвенело в голове Фифи. Она обняла мать за талию, осознав, что это именно она, а не мать, столь очевидно цеплявшаяся за прошлое, чувствовала себя сейчас полностью потерянной в этой вселенной. На диване храпел брат, давно ушедший в мир слабых, в мир братства оскудевших, найдя для себя вполне удовлетворительным его зловонное и переменчивое тепло. А Фифи продолжала вглядываться в чужое небо, уверенная в том, что когда-нибудь сможет пробить этот потолок и отыскать там свой собственный путь среди зависти и морального разложения. Впервые она серьезно задумалась о том, чтобы немедленно выйти замуж за Боровки.

— Не хочешь спуститься вниз и пожелать ребятам спокойной ночи? — предложила мать. — Там еще много гостей, все спрашивают, где ты.

Но по следу Фифи уже скакали фурии, привлеченные ее детской гордыней, невинностью, и даже ее красотой, желавшие все это сломать и швырнуть в первую же попавшуюся грязь. И когда она покачала головой и печально отправилась к себе в спальню, кое-что им уже удалось отнять у нее безвозвратно.

II