Под маской

Она опять сдалась, как и всегда, когда разговаривала с ним. Закрыла лицо руками и расплакалась.

— Возвращайтесь в комнату и скажите сиделке, что идете на прогулку с мужем, — предложил он.

— Я не могу.

— Можете.

Луэлла вновь взглянула на него и поняла, что повинуется. Решив, что ее воля теперь окончательно сломлена, она бросила чемодан и пошла обратно через холл.

V

Природу странного влияния, которое оказывал на нее доктор Мун, Луэлла понять не могла. Но шли дни, и она обнаруживала, что делает многие вещи, которые раньше вызывали у нее отвращение. Она оставалась дома с Чарльзом; когда он совсем поправился, она иногда выходила с ним поужинать, или в театр, но только если этого хотел он сам. Она стала ежедневно появляться на кухне и нехотя присматривать за хозяйством, поначалу из страха, что все опять пойдет прахом, а затем уже по привычке. И она чувствовала, что все это было каким-то образом связано с доктором Муном — что-то такое, что он все время рассказывал ей о жизни, или почти рассказывал, и в то же время скрывал, словно боялся, что она об этом узнает.

Когда жизнь снова вошла в обычную колею, она обнаружила, что Чарльз стал меньше нервничать. Его привычка тереть лицо исчезла, и, хотя ей казалось, что в мире поубавилось веселья и счастья, теперь иногда ей удавалось испытать настоящее умиротворение, о котором она раньше даже не подозревала.

И вот однажды вечером доктор Мун неожиданно сказал, что уезжает.

— Хотите сказать, навсегда? — спросила она, запаниковав.

— Навсегда.

Лишь мгновение она не была уверена, что сожалеет об этом.

— Я больше вам не нужен, — тихо произнес он. — Вы вряд ли это поймете, но вы повзрослели.

Он подошел поближе и, сев на диван рядом с ней, взял ее за руку. Луэлла сидела молча, напряженно прислушиваясь.

— Мы всегда договариваемся с детьми, что они сидят в зале и не мешают разыгрывать пьесу, — сказал он, — но если они так и остаются в зале после того, как выросли, кому-то приходится работать вдвойне — еще и за них — чтобы они получили удовольствие от света и блеска нашего мира.

— Но я хочу света и блеска, — возразила она. — Это все, что может предложить жизнь. Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть, чтобы все вокруг было живым и теплым.

— А все и будет живым и теплым.

— Как?

— Когда тепло будет исходить от вас.

Луэлла изумленно взглянула на него.

— Сейчас ваша очередь встать в центре и начать давать другим то, что так долго давали вам. Теперь вы должны давать защиту тем, кто моложе, хранить мир в душе мужа, а также давать и ничего не просить взамен у тех, кто старше. Вы должны стать опорой людям, которые работают для вас. Вам придется скорее прятать в себе проблемы, нежели ими делиться, придется запастись терпением выше среднего, и совершать поступки самостоятельно, а не в паре с кем-то. Весь свет и блеск мира в ваших руках.

Он неожиданно умолк.

— Встаньте, — сказал он, — подойдите к зеркалу и скажите мне, что вы там увидите.

Луэлла послушно встала и подошла к висевшему на стене сувениру — привезенному из Венеции в медовый месяц зеркалу.

— Здесь у меня появилась складка, — сказала она, подняв руку и указав на переносицу, — а еще в тени сбоку — наверное, это морщинки.

— Вы огорчены?

Она быстро обернулась.

— Нет, — сказала она.

— Вы поняли, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?

— Да. — Она медленно провела руками перед глазами. — Но все это было так бесконечно давно…

— Бесконечно давно… — повторил он; затем: — Вы все еще боитесь меня?

— Уже не боюсь, — ответила она и честно добавила: — Раз уж вы уезжаете.

Он пошел к двери. Сегодня он выглядел особенно усталым — казалось, что он едва может двигаться.

— За ваш дом и семью теперь отвечаете вы, — раздался усталый шепот. — И если здесь будет свет и блеск, то это будет ваш свет и блеск; если здесь будет радость, то лишь потому, что так захотите вы. Удовольствия могут появляться в вашей жизни, но вы больше никогда не должны их специально искать. Теперь ваш черед поддерживать огонь в очаге.

— Останьтесь еще ненадолго? — предложила Луэлла.

— Время вышло, — его голос стал таким тихим, что она едва различала слова. — Но запомните, что бы ни случилось — я всегда смогу вам помочь, если только здесь можно помочь. Я ничего не обещаю.

Он открыл дверь. Теперь она должна была узнать то, что хотела узнать больше всего на свете, пока еще не поздно.

— Что вы со мной сделали? — воскликнула она. — Почему я не печалюсь о Чаке — и вообще ни о чем не жалею? Скажите же мне, я ведь уже почти вижу, но не могу разглядеть… Пока вы не ушли — скажите мне, кто вы такой?

— Кто я такой?!

Его поношенный костюм замер в дверях. Его круглое, бледное лицо вдруг разделилось на два, на дюжину, на двадцать лиц — все разные, но в то же время похожие, печальные, счастливые, трагические, равнодушные, покорные — пока шесть десятков докторов Мунов не выстроились в ряд, как цепочка отражений, как месяцы жизни, уходящие в прошлое.

— Кто я такой? — повторил он. — Я — пять лет!

Дверь закрылась.

* * *