Под маской

Остальные девушки стали неторопливо уходить внутрь, поднимаясь наверх, в гардеробную, чтобы привести себя в порядок, и я — Чарли был все еще рядом — тоже пошла. В тот миг мне хотелось разрыдаться — возможно, у меня в глазах уже стояли слезы, или я так торопилась, чтобы их никто не заметил, но по ошибке я влетела в маленький салон для игры в карты, и из-за этой ошибки машина трагедии данной ночи пришла в действие. В салоне, не далее пяти футов от нас с Чарли, стояла Мэри Бэннерман, его невеста, а рядом с ней — Джо Кейбл. Поглощенные друг другом, они обнялись в страстном поцелуе, забыв обо всем на свете.

Я быстро прикрыла дверь и, даже не взглянув на Чарли, открыла нужную мне дверь и убежала наверх.

II

Через несколько минут в битком набитую гардеробную вошла Мэри Бэннерман. Увидела меня, улыбнулась и подошла, словно бы в насмешливом отчаянии — но дыхание у нее при этом участилось, а улыбка на губах слегка подрагивала.

— Милая моя, ты ведь никому ни слова, верно? — шепнула она.

— Конечно, нет!

Я подумала о том, какая разница, раз уж Чарли Кинкейд сам все видел?

— А кто еще нас заметил?

— Только Чарли Кинкейд и я.

— Ох. — Она была слегка озадачена, а затем добавила: — И даже не подождал, чтобы что-нибудь мне сказать, милая моя! Когда мы вышли, он как раз отправился на улицу… Я думаю, он выждет и потом попробует проучить Джо.

— А как насчет того, что он попробует проучить тебя? — не смогла сдержаться я.

— Ну конечно, он так и сделает. — Она рассмеялась, скривив губы. — Но, милая моя, я с ним умею обращаться. Боюсь его лишь в первый миг, когда он теряет голову, он ведь ужасно раздражительный. — И она присвистнула, словно вспомнив что-то из прошлого. — Это я уже знаю, такое уже бывало.

Мне захотелось дать ей пощечину. Отвернувшись, я отошла от нее — под предлогом, что нужно взять булавку у Кэти, горничной-негритянки. Внимания последней требовала и Кэтрин Джонс, чей короткий полосатый наряд из плотной материи нуждался в починке.

— Что это? — спросила я.

— Платье, — кратко ответила она, удерживая во рту кучу булавок.

Вытащив их изо рта, она добавила:

— Разошлось по швам — слишком часто его ношу.

— Будешь сегодня здесь танцевать?

— Да, попробую.

Мне кто-то говорил, что она хотела стать танцовщицей и брала уроки в Нью-Йорке.

— Давай я тебе чем-нибудь помогу?

— Нет, благодарю. Хотя… Ты шить умеешь? Кэти по субботам такая возбужденная, что ни на что не годится, только булавки и может приносить. Я у тебя буду в вечном долгу, милая моя!

У меня были причины для нежелания спускаться вниз прямо сейчас, и я села и полчаса корпела над ее платьем. Я думала о том, уехал ли Чарли домой, увижу ли я его когда-нибудь снова — я даже осмелилась допустить мысль о том, что виденная им сцена с точки зрения этики могла бы сделать его свободным. Когда я, наконец, спустилась вниз, его нигде не было.

Зал наполнился людьми; столики унесли, все танцевали. В то время — только-только после войны — у всех парней с Юга была манера передвигать пятки вразвалочку, словно балансируя во время танца на мяче; я потратила много часов, приноравливаясь к этому модному достижению. Было много одиноких кавалеров, почти все веселые от кукурузной водки; не менее двух раз за один танец мне приходилось отказываться от угощения. Даже в смеси с фруктовой водой, как это обычно пьют — и не говоря уже о том, чтобы сделать глоток прямо из горлышка нагретой бутылки, — предложение это довольно страшное. Лишь некоторые из девушек вроде Кэтрин Джонс иногда угощались из чьей-нибудь фляжки в темном углу веранды.

Кэтрин Джонс мне нравилась — казалось, у нее гораздо больше энергии, чем у всех остальных девушек, хотя тетя Мусидора довольно презрительно фыркала всякий раз, когда Кэтрин заезжала за мной в своем автомобиле по дороге в кино, приговаривая, что «нижнюю ступеньку нынче стали звать верхней, не иначе». Кэтрин была из «новой и простой» семьи, но мне казалось, что именно ее типичность и являлась достоинством. Практически каждая девушка в Дэвисе рано или поздно сообщала мне по секрету, что стремится «вырваться отсюда в Нью-Йорк», но лишь Кэтрин Джонс предприняла какой-то реальный шаг в этом направлении и стала учиться танцам.

Ее часто просили потанцевать на субботних вечерах: что-нибудь классическое или, может, как танцуют в деревянных башмаках, или что-то с элементами акробатики; в один запомнившийся всем вечер она рассердила старших, продемонстрировав модный шимми (в то время это считалось столь же неприличным, как джаз), — и беспрецедентным, хотя и слегка эпатажным, оправданием для нее стало общее мнение, будто она «была так пьяна, что даже не понимала, что вытворяет, ничего тут не попишешь». Она казалась мне весьма любопытной личностью, и я с интересом ждала, что она выдаст сегодня.