Под маской

И полиция, и газеты обратили особое внимание на планировку второго этажа загородного клуба. Он состоял из трех комнат, выстроенных в ряд: по краям располагались женская гардеробная и мужская раздевалка, а в центре было помещение, использовавшееся в качестве общей гардеробной для верхней одежды и места хранения клюшек для гольфа. Из женской и мужской гардеробных других выходов, кроме как в общую гардеробную, не было, а в саму общую гардеробную вела лестница из бального зала внизу, и вторая лестница — на кухню. По показаниям трех чернокожих кухарок и белого тренера по гольфу, в тот вечер по кухонной лестнице не поднимался никто, кроме Кэти Гольштейн.

Как мне помнится пять лет спустя, вышеизложенное — довольно точное описание ситуации, в которой Чарли Кинкейд был обвинен в убийстве первой степени и арестован в ожидании суда. Подозревались и другие люди — в основном, чернокожие (по благонамеренным наводкам друзей Чарли Кинкейда) — было еще несколько арестов, но из этого так ничего и не вышло, и я давно забыла, какие там заявлялись основания. Выступила целая группа людей, настойчиво утверждавших — несмотря на исчезновение пистолета, — что это было самоубийство, и выдвигавших самые замысловатые причины пропажи оружия.

Теперь, когда стало известно, как именно столь жестоко и страшно погибла Мэри Бэннерман, мне было бы, наверное, легче остальных утверждать, что я всегда верила в Чарли Кинкейда. Но я не верила. Я думала, что это он ее убил, и в то же время понимала, что люблю его всем своим сердцем. То, что именно я наткнулась на улику, благодаря которой он обрел свободу, вышло совсем не по причине моей веры в его невиновность, а из-за необъяснимой точности, с которой в минуты крайнего возбуждения в моей памяти запечатлеваются отдельные сцены — так, что я могу припомнить каждую деталь, и одна из них меня тогда поразила.

Однажды днем в начале июля, когда процесс по делу Чарли Кинкейда, казалось, достиг наивысшей силы, у меня из памяти на некоторое время стерся ужас самого убийства, и я стала думать об остальных событиях той все еще преследовавшей меня ночи. Что-то сказанное мне Мэри Бэннерман в гардеробной настойчиво от меня ускользало и не давало покоя — не потому, что казалось важным, а просто потому, что я никак не могла вспомнить. Оно ушло от меня, словно став частью того причудливого подспудного течения потока жизни маленького городка, которое я так остро ощущала в тот вечер, чувствуя то, что витало в воздухе: былые секреты, привязанности и ссоры, нерешенные вопросы, которые я, как чужак, никогда не смогла бы понять. На какой-то момент мне показалось, что Мэри Бэннерман приоткрыла занавес, но он тут же опять сомкнулся — сцена, которую я вот-вот могла увидеть, навеки скрылась во тьме.

И еще одно происшествие — возможно, не столь важное — тоже преследовало меня. Случившиеся спустя несколько минут трагические события заместили его в памяти, но у меня было стойкое ощущение, что в тот краткий миг этому удивилась не только я. Когда публика требовала от Кэтрин Джонс выйти на бис, она так сильно не хотела больше танцевать, что утратила контроль и дала пощечину руководителю оркестра. Меня вновь и вновь беспокоило несоответствие проступка и столь суровое наказание. Это было неестественно — или, что важнее, это выглядело неестественно. В свете того, что Кэтрин Джонс пила алкоголь, это можно было бы объяснить, но беспокойство по-прежнему не покидало меня. Скорее, чтобы избавиться от этого призрака, чем с мыслью что-либо расследовать, я потребовала от одного угождавшего мне молодого человека помощи, и он отвез меня к руководителю оркестра.

Его звали Томас — чернокожий, весьма бесхитростный ударник-виртуоз — и мне хватило десяти минут, чтобы выяснить, что поступок Кэтрин Джонс удивил его так же сильно, как и меня. Он знал ее очень давно, видел ее на танцах еще маленькой девочкой; да что там говорить — танец, который она показала в тот вечер, был отрепетирован с его оркестром еще неделю назад. А спустя несколько дней она даже явилась к нему и принесла свои извинения!

— Я знал, что она придет, — закончил он. — Она хорошая девушка, сердце у нее доброе! Моя сестра Кэти была у нее няней, с рождения и до того, как она пошла в школу.

— Ваша сестра?

— Да, Кэти. Она служит горничной в загородном клубе. Кэти Гольштейн! Вы о ней читали в газетах, где писали про дело Чарли Кинкейда. Она — та самая горничная. Кэти Гольштейн! Та самая горничная в загородном клубе, которая обнаружила тело мисс Бэннерман.

— Так, значит, Кэти была няней мисс Кэтрин Джонс?

— Да, мэм.

По дороге домой, чувствуя некий подъем и неудовлетворенность, я задала своему спутнику короткий вопрос:

— Кэтрин и Мэри дружили?

— Ну да, — без колебаний ответил он. — Тут у нас все девушки дружат, хотя бывает и так, что влюбляются в одного и того же парня. Ну, тогда они могут слегка горячиться друг на друга…

— А как думаете, почему Кэтрин Джонс еще не замужем? У нее ведь много ухажеров?