Под маской

— Брокуи во Флориде, — через минуту произнес я.

— Очень любезно с твоей стороны проделать столь дальний путь, чтобы сообщить мне об этом.

— Ну, раз теперь ты об этом знаешь, не лучше ли сразу отправиться в колледж?

— Оставь меня в покое, Эдди, — ответила она.

— Я провожу тебя до Нью-Йорка. Я решил, что тоже вернусь в университет пораньше.

— Оставил бы ты меня в покое! — Ее прелестные глазки сощурились, а на лице появилась звериная строптивость. Она с видимым усилием взяла себя в руки, в глазах снова мелькнула хитрость, затем все исчезло, и на лице засияла веселая обезоруживающая улыбка, нисколько меня не успокоившая.

— Эдди, глупый ты мальчишка! Неужели ты думаешь, что я не в состоянии сама о себе позаботиться? — Я ничего не ответил. — Мне нужно встретиться с одним человеком, пойми. Я просто хочу с ним сегодня увидеться. У меня в сумочке билет на Восток, поезд уходит в пять вечера. Если не веришь, могу показать.

— Верю.

— Ты этого человека не знаешь, и — если честно — я считаю, что ты ведешь себя невообразимо нагло.

— Я знаю этого человека.

Она снова потеряла контроль. На лице опять показалось это ужасное выражение, и она почти что прорычала:

— Оставь меня в покое!

Я взял у нее бланк телеграммы и написал текст с объяснениями для ее матери. Затем повернулся к Элен и, не церемонясь, сказал:

— Поедем на Восток пятичасовым, вместе. Весь день я буду с тобой.

Звук собственного уверенного голоса вселил в меня уверенность, и мне кажется, что на нее это тоже произвело впечатление; как бы там ни было, она — пусть на время — подчинилась и без возражений пошла за мной к кассе за билетом.

Всегда, когда я пытаюсь собрать воедино фрагменты событий этого дня, у меня в голове происходит сумятица, как будто память не желает с ними расставаться, а сознание никак не хочет выстраивать кусочки в единое целое. Помню солнечное, ветреное утро, как мы ехали в такси, затем зашли в большой универмаг: Элен сказала, что ей нужно что-то купить, а затем попыталась ускользнуть от меня через черный ход. Около часа мне казалось, что за нами по Лейк-Шор-драйв неотступно следует какое-то такси — я пытался его поймать, быстро оборачиваясь или неожиданно уставясь в зеркало заднего вида, но никого так и не увидел, а когда отворачивался, то видел лишь лицо Элен, искаженное грустным принужденным смехом.

Все утро дул промозглый холодный ветер с озера, но когда мы заехали на обед в «Блэкстоун», за окнами стал падать тихий снег, и мы, как ни в чем не бывало, вдруг стали разговаривать об общих друзьях и других, совершенно обычных, вещах. Неожиданно она сменила тон; она вдруг стала серьезной и посмотрела прямо мне в глаза, честно и откровенно.

— Эдди, ты мой самый старый друг, — сказала она, — и поэтому тебе не надо объяснять, почему мне можно доверять. Если я дам тебе честное слово, что не опоздаю на пятичасовой, ты отпустишь меня на пару часов?

— Зачем?

— Ну, — она замялась, чуть опустив голову, — мне кажется, у каждого есть право… попрощаться.

— Ты хочешь попрощаться с этим…

— Да, да, — торопливо ответила она. — Всего на пару часов, Эдди, и я даю честное слово, что уеду в этом поезде.

— Ну что ж, думаю, что за пару часов особо дров не наломаешь. Если ты действительно хочешь попрощаться…

В этот момент я неожиданно посмотрел на нее и был награжден столь лицемерным взглядом, что даже вздрогнул. Она хитро поджала губы, глаза вновь превратились в щелочки; в ее лице не осталось ничего, хоть отдаленно напоминавшего о честности и откровенности.

Мы заспорили. Она спорила не очень уверенно, я — жестко, но сдерживаясь. Я не собирался дать себя снова уговорить, поддавшись слабости — ни своей, ни ее; вся атмосфера отдавала каким-то душком зла. Она пыталась настаивать — без всяких разумных аргументов, — что все будет хорошо. Но она была чересчур переполнена всем этим — что бы это ни было — и поэтому не могла придумать никакой правдоподобной истории, так что ей оставалось лишь надеяться, что в моей голове сама собой появится какая-нибудь удобная и все объясняющая логическая цепочка, на которой она и сможет выехать. Отбрасывая каждое мое возражение, она алчно поглядывала на меня, надеясь, что я вот-вот пущусь в высокоморальные рассуждения, которые завершатся обычным слащавым назидательным выводом, что в данном случае будет означать ее свободу. Но наша схватка ее вымотала. Два или три раза она была почти готова расплакаться — а этого мне, конечно, и нужно было, — но надо было еще чуть-чуть надавить, чего у меня никак не выходило. Я уже почти побеждал — почти овладел ее внутренним вниманием, — но затем она вновь ускользнула.